Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

Берестяков вышел в переднюю половину, один из мужиков тотчас поднялся, дыхнул на Берестякова дымом и поддернул солдатский ремень на ватнике, которым был подпоясан:

— Седьмой «В» участочек — так, товарищ? Пойдемте покажу, а то потом приедете — искать будете, не найдете. Это уж давайте я время потеряю, а вам покажу…

Они вышли из конторы, преодолели тропинку, и мужик, завидев «Москвич», обрадованно похлопал рукавицами:

— На машине? Ну, совсем отлично! Подъедем, значит.

Они втиснулись в машину. Михаил покосился на измазанные в глине, несмотря на зиму, валенки мужика, но промолчал и тронул с места. Пока Берестяков был в конторе, начало светать, стали уже видны тесно стоящие друг к другу оградки, звездочки и кресты памятников, сосны прореженного леса, черными столбами уходящие вверх.

— Налево, — скомандовал могильщик. — Та-ак. Прямо и потом направо. Та-ак. И вот запомните, значит, тут в лесу такая прогалина, от нее до второго перекрестка — и налево… ну а там увидите. Вот здесь.

Машина остановилась, могильщик открыл дверцу и полез наружу. Берестяков выбрался вслед за ним. Между соснами на снегу лежали штабеля старых, лысых автомобильных покрышек, несколько покрышек были разбросаны по земле и дымились.

— Мёрзко, — сказал могильщик, пристукивая валенками. — Вот заранее заготавливаем, прогреваем землю — авось оттает. А и все равно долбить… Тяжко. Не знаю, успеем — нет вашу могилку-то выкопать…

— Пятерки хватит вам? — спросил Берестяков.

— Мы на пару копаем, — отозвался мужик.

— По пятерке, значит?

— Ну да уж потом… А мы постараемся. К какому часу?.

Когда снова выехали на дорогу и запрыгали на ухабах, Михаил спросил, не глядя на Берестякова:

— Что, обязательно сюда на машине нужно было? Чтобы этого отброса прокатить? А?

Берестяков, тоже не глядя на Михаила, сжал кулаки, похрустел суставами, потом сцепил пальцы и снова похрустел.

— Забрось меня сейчас на этот заводец, где оградку делают, — сказал он. — А сам по адресам поезжай. За тетей Зиной, тетей Глашей. Дома потом встретимся, за венками съездим.

— Хорошо командуешь, шуряк, — усмехаясь, пробормотал Михаил. — Я и не знал. Не зря в армии-то служил.

— Да больные они, больные, самим и не доехать. Через весь-то город! — закричал Берестяков. — Можно и на такси, ну давай на такси, сиди на своей машине. Зачем ты ее купил, солить? Неужто никак в толк не возьмешь — не тот случай, не тот, чтобы машину жалеть? Неужели нет?

…Совсем уже рассвело, и вставшее солнце, красное, с ровными краями, подернутое дымкой облаков, словно бы заиндевелое, мелькало между далекими домами. Берестяков думал о том, что сегодня наконец-то увидит бабушку, на два, на три часа увидит наконец-то! — и это будет в последний раз…

Когда Берестяков приехал на преддипломные каникулы, бабушка уже не вставала. Она лежала в дальней комнате, выходившей окнами на север, дни стояли серые, пасмурные, и в комнате постоянно было сумеречно.

— Ой, Лександр, — улыбаясь, сказала она, увидев Берестякова, и сделала попытку приподнять свое маленькое высохшее тело, но ничего не вышло, и она опустила голову обратно на подушку. — Дак а мне никто ниче не говорит, я слышу — ровно кто-то пришел, дверь стукнула…

Берестяков наклонился, поцеловал ее в землистую, дряблую щеку, и она заплакала.

— Ну что, что, ну что ты, — гладил он ее руку, а она плакала, глядя на него сквозь слезы, и ничего не говорила.

— Дак ведь последний раз видимся, — сказала она наконец. — Ты еще не женился?

— Собираюсь. — Он присел перед нею на стул, достал из кармана платок и отер ей слезы.

— В Москве?

— В Москве.

— Ну дак все тогда, последний. От жены-то куды побежишь? Ладная девка, нет?

— Ладная, — сказал Берестяков и улыбнулся. Он вспомнил Ленину челку и ее глаза из-под этой челки — он прямо с ума сходил от этого ее из-под челки призывного, обещающего взгляда.

— А ведь не надеялась, что до десятого твово класса доживу… — Бабушка снова всхлипнула и потянулась рукой к глазам, чтобы утереть слезы, но вдруг насторожилась, рот у нее приоткрылся, и она попросила Берестякова: — Ну-ка глянь-ко в окошко.

Он поглядел. Видны были заснеженная крыша соседнего дома, телевизионные антенны на ней, слуховое окно.

— Горит?

— Что горит? — спросил он недоуменно.

— Дак вертолет-то.

— Какой вертолет?

— Дак на крыше-то который.

Берестяков снова посмотрел на крышу, потом на бабушку, она лежала, напрягшись, словно прислушиваясь к чему-то, и глаза у нее блестели.

— Нет там никакого вертолета, — мягко сказал он. — Что ты! Какой на крыше вертолет может быть?

— Дак упал он, крушение потерпел. Надо пожарных вызвать, не то сгорят люди-то.

— Нет там ничего, никакого вертолета, — повторил Берестяков. — Откуда ты это взяла?

Бабушка недоверчиво посмотрела на него.

— Как откуда? Видела. Память-то плоха стала, забыла сказать, а люди-то, поди, сгорели…

Она снова заплакала, и слезы не скатывались у нее по щекам, а застревали в морщинах и растекались по ним.

Берестяков нагнулся к самому ее лицу и посмотрел в сторону окна. Крыши соседнего дома видно не было, только небо, пасмурное, грязное, в клочьях низко летящих облаков.

— Тебе же ничего не видно отсюда, — сказал он. — Никакой крыши. Тебе, наверно, это приснилось просто.

Бабушка затихла, и в покрасневших ее глазах он вдруг увидел испуг.

— Дак с ума я, Лександр, схожу, ли че ли? Не приснилось мне. Так прямо и видела. С ума, Лександр, схожу, поди… Верно нет вертолета?

— Нет.

— Ага! — неожиданно громко сказала бабушка. — Вот и тебя поймала. Ниче не схожу, не мели-ка чепуху-то. Прикуси язык и сиди с ним, лучше будет. Нету вертолета, скажет он мне… Сил нет, встать не могу, а то бы вызвала пожарных, жаль людей-то… От вас толку — че! Нету. Вам не жалко, вас не допросишься…

Когда Берестяков вышел из комнаты, мать, поджидавшая его на кухне, спросила, усмехаясь, прибарабанивая пальцами по столу:

— Ну и что, про вертолет говорила?

— Да, плоха она, — сказал Берестяков.

— И вот такое, представь себе, скоро уже год. Сил моих больше нет, сил! Я уже не работник — я на службе все дела забросила, я какая-то нянька! И в больницу не берут: старая, мол. Ты просто представить себе не можешь… Все ведь на мне. Отец туда, конечно, не заходит. Ему хорошо: прожил от своих всю жизнь отдельно…

Все его каникулы тогда длились три дня.

Солнце склонялось к горизонту и снова уже было красным и заиндевелым. Верхушки сосен отсвечивали розовым, розовым был снег, и лишь «Москвич» зятя, осторожно объезжавший колдобины — следующий за катафалком, — был по-прежнему ярко-красным.

Между соснами зачернели штабеля покрышек, проглянули коричневые пятна земли на белом, и Берестяков тронул водителя за плечо.