Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

Возле клубовского крыльца стояла, разговаривала о чем-то с мужиком из местных педиатр Светлана Кошечкина. Она была почему-то без халата, в цветном, воздушно-голубом сарафане, вольно открывавшем ее загорелые плечи, грудь, руки, и, изящно-складная, тонкая, с выражением терпеливо-благожелательного внимания на лице, рядом с этим раскоряжистым, квадратным мужиком в расхлюстанной до пупа рубахе казалась созданием иного мира, иной жизни, иных правил, привычек и законов.

— Ой, Володя, постойте! — сощурясь в своей ласковой, мягко-вкрадчивой улыбке, помахала она рукой Прищепкину, когда он, обогнув их с мужиком, собирался всходить на крыльцо. — Постойте, вы мне нужны, вот только сейчас закончим с товарищем.

Она говорила — будто они были давно и хорошо знакомы, близкими, добрыми друзьями были, вот как, и Прищепкин остановился скорее не потому, что она попросила его, а от удивления этому ее тону.

— Чего кончать. Все уж, поди, кончили. Все, чего уж, — сказал мужик, не взглянув на Прищепкина. Закрыл глаза, постоял так молча, открыл, повернулся и пошел. — Не! — мигом вдруг развернувшись обратно, закричал он, и теперь Прищепкин увидел его глаза: в них как горело по бешеному огню. — Не, ну вы точно это, да?!

— Безусловно точно, — отозвалась Кошечкина и быстро глянула на Прищепкина, развела руками, ласково повинилась взглядом: сейчас, сейчас.

Мужик схватил себя крест-накрест за рукава расхлюстанной рубахи, натянул их так, что затрещали, снова повернулся и, шатаясь, пошел. Прищепкин смотрел ему вслед. Мужик отпустил рукава и побежал.

— Отец мальчика. Как приехал со смены, так тут же в столовую водку пить. Его уж увезли, а он только узнал, — сказала Кошечкина. — Пришлось вот говорить с ним. Плохи, конечно, дела у мальчика. Внутренние органы, видимо, порваны. А я, кстати, как раз вас искать отправилась, — без всякого перехода сообщила она — то, очевидно, из-за чего и остановила Прищепкина. — Мне сказали, вы на реку пошли, и я тоже как раз собралась, хотела, чтобы вы мне компанию составили, на лодке, может быть, покатались бы. Я ведь педиатр, детский врач, а почему-то, знаете, закономерность уж вот такая, детей часов до пяти ведут, после нет. Свободна потом бываю, нечего делать. А вы, я вижу, и сами уже весла взяли. Пойдемте, покатаете? Прием еще часа два будет, не меньше. А то и три. Мы только двое с вами вольные птицы.

Прищепкин стоял с веслами на плечах и молчал. Он был ошеломлен, как она ровно, будто о чем-то обыденном, сказала о порванных, кровоточащих внутренних органах, и следом, тем же тоном — о том, что хотела покататься на лодке.

— Что вы молчите, Володя? — вновь сощуриваясь в ласковой своей улыбке, проговорила Кошечкина, подняла, положила руку на его руку, держащую весла на плече, и в этом ее касании тоже была какая-то ласковая, мягкая вкрадчивость. И по-прежнему она говорила так, будто они были давними, добрыми друзьями, и она скорее не укорила его за молчание, а прощающе пожурила: — Пойдемте, пойдемте, не отказывайте женщине. Сами себе не простите потом. Ведь если б еще река простая. А то ведь Бирюса, не какая-нибудь. «Ой, ты, речка, речка Бирюса…» — пропела она.

Ну да, была такая песня, в его детстве, все ее пели по радио, вспомнилось Прищепкину. Да нет, вовсе он не собирался отказывать Кошечкиной. С чего вдруг? Для того и брал весла. Сейчас с нею, пока все еще заняты, потом с остальными. Не побеседовал с нею, кстати. Вот и случай. Не любят ее в бригаде из-за этого хирурга Воробьева, при всех-то, между прочим, и неловко, оттого, может, и не подходил, если так подумать, что неловко, а тут и случай. Да и приятно, в общем, будет провести с нею время, есть в ней такое что-то…

— Пойдемте, — сказал он. — Молчание мое — знак согласия. Я просто размышлял, занести одни весла, не занести. Возьмем обе пары, я еще лодок не видел.

Про весла он придумал прямо сейчас, удобно показалось объяснить ими свое молчание. Не объясняться же, в самом деле, по-настоящему. Это, должно быть, профессиональное у врачей — уметь отстраняться от чужой боли. А как иначе? Иначе нельзя, наверное.

Лодку, когда столкнул ее в воду, развернуло по течению, и Прищепкин, сев на весла, так по течению и направил ее. Течение с виду было несильное, но весла, видимо, основательно прибавляли скорости, и только вроде отплыли от берега, а вот уж и один бон, изогнутой бревенчатой стежкой прострочивший реку почти до середины, остался позади, вот и второй, с тихо обтекавшей его водою, ушел за корму и стал истончаться, делаться все ниточней, и сам поселок уже кончился, потянулось берегом голое после недавного еще сплава, не успевшее обрасти штабелями унылое пространство нижнего склада. Прищепкин понял: нужно разворачиваться против течения. А то еще десять минут, и будешь потом грести обратно до самых сумерек.

Он загреб веслами в разные стороны, течение противилось, он загреб, быстро пронеся весла в воздухе, еще раз, и лодка развернулась. И сразу ощутилось, что такое против течения: греб, налегая на весла, изо всей силы, а казалось, кто-то снизу держит лодку за киль, не пускает, и приходилось, чтобы весла дольше оставались в воде, чтобы гребок получался мощней, далеко откидываться назад, пригибаться низко к коленям.

Кошечкина все это время молча сидела на корме напротив, молча улыбалась чему-то своему, наклонялась порою, опускала руку в бегущую воду и с тою же улыбкой смотрела на нее. Когда Прищепкин стал разворачиваться, она сказала:

— Боитесь, нас далеко унесет от поселка?

— Боюсь, — сознался Прищепкин.

— А вам разве не хотелось бы того?

Она смотрела на него щурящимися глазами, влажно раздвинув в улыбке губы, и в Прищепкине ворохнулось странное ощущение, словно бы, сев с нею в лодку, он угодил в какой-то спеленывающе-ласковый, сильный поток, никакого отношения не имеющий к журчанию воды под килем, тот, против воли и желания, объял его и повлек с собой, и с каждой минутой несет все быстрей и быстрей, но вовсе и не хочется противиться ему. А, вот от чего в ее облике что-то кошачье, сообразил он: рисунок рта. Губы сбегали вниз от верхней складки пологими уголками, и верхняя по всей длине как бы прикрывала нижнюю.

Он не ответил ей.

Лодка мало-помалу поднималась, остались позади оба бона, остался позади и поселок, здесь, в этой части, река делала крутую излучину, миновали еще один бон, защищавший от сплавного леса сам поселок, и дома его исчезли за поворотом, с обеих сторон теперь был только лес, по берегу, на котором стоял поселок, — рослый, прямой, тугой, будто выпущенные из-под земли в небо стрелы, по другому, пологому берегу — тощий, хлипкий и частый, как трава.

Руки устали. Прищепкин взял ту из лодок, что показалась ему поменьше, но и она была довольно велика. Гребки сами собой стали реже, уже не откидывался назад во весь рост, не складывался пополам и вспотел, дыхание сделалось тяжелым, обрывистым. Однако не больно-то напрогуливаешься здесь, подумалось Прищепкину, работа, а не отдых.