Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

— Да чего ж невероятного. — Прохор и сам не знал, так ли оно, как просится сказать корреспонденту, но так вот попросилось. — Чего ж невероятного. Жизнь это. Волю уму дать, мужик до чего-чего не додумается. Когда уж вот этот Кулибин был? Воли ему не давали, без понятия были, а дай бы — ого-го, чего бы наворотил. А теперь поняли, дали волю Кулибиным, вот тебе и в космос полетели.

— Ну, не скажите! — Голос у корреспондента усмехался. — Это вы, простите меня, историю науки просто плохо знаете. Историю человечества вообще. Это фантастично, эти научные достижения, при которых нам с вами жить выпало. Это новая эра человеческого развития. Это настолько масштабно — вот уж действительно трудно бывает понять.

— Ну может, — согласился Прохор. — Может. — Не хотелось спорить. Чем-то корреспондент напоминал ему Малехина. Совсем другой, и обликом, и разговором, а что-то и общее вместе с тем, в самой сердцевине, в середочке самой, такое общее — как братья прямо. Такая же значительность на лице.

Да и вообще не хотелось уже говорить. Сказалось, что попросилось, — и не хотелось больше.

Раздались шаги, с другой стороны кабины в свете фар появился Гошка, обошел передок и подошел к Прохору с корреспондентом.

— Ну, чего? Перемялись? Едем дальше?

Прохор снова пустил корреспондента к середине, а сам — к дверце, все же корреспондент был куда хилее его, кому на ком сидеть, так, конечно, корреспонденту на нем.

Гошка со скрежетом включил скорость, и поехали.

Совсем уже рассвело, белый свет стоял, когда въехали, наконец, в город.

До Прохора дошло вдруг, что не знает, в какой больнице Витька. Не спросил почему-то хирурга. В больнице и в больнице, а в какой — ну даже и не подумал, что может быть не одна.

Гошка успокоил его:

— Да брось. Сколько их у нас? И не в ведомственную же. В городскую, конечно. А в городской, между прочим, я тебе скажу, врачи-то лучше. В ведомственной, в той все блатыри сидят, жены да дочки-сыночки, там только одно и умеют: давление мерить да бюллетени выписывать.

— А вы что, там лечитесь? — осведомился корреспондент.

Ему нужно было на аэродром, туда с пяти утра ходил автобус, но корреспондент уже договорился с Гошкой, что приплатит ему и тот высадит вот Прохора и отвезет его.

— Земля слухами полнится, мил человек, — ответил корреспонденту Гошка.

— А вы бы поменьше гонялись за ними.

— Э, у слуха ноги длинные, бежит — сам догоняет.

Прохор слышал разговор Гошки с корреспондентом — и как не слышал. Только выехали из леса, потянулись вдоль дороги поля, встал на горизонте город, — его начал бить колотун. Не тот, что вчера, когда садился на мотоцикл и врубал полный газ, тот был злой, горячий, кровь от него бегала по жилам, что насосом ее качало; от этого, наоборот, выхолодило все нутро и такая тоска проняла — казалось, не удержишься, так и потечет сейчас у тебя из глаз. Сутки прошли цельные. Сутки! Ой, не дай бог только… ой, не дай бог!

Гошка привез верно, не ошибся. Достучались в приемный покой, открыла сонная старуха санитарка, не хотела пускать, но потом пустила, поводила пальцем по своему журналу, да, привозили вчера, Бубнов Витя, двенадцати лет, первый за вчерашний день записан.

Прохор, дрожа голосом, спросил, а что операция, что сейчас он, и санитарка ответила с недовольством:

— Откуда мне знать. Садись, жди, придет врач, спросишь у врача.

— Ну, давай, — подал руку Гошка. — Счастливо чтоб у тебя все. Этого пойду повезу еще.

Прохор не сообразил даже поблагодарить его. Пожал только бессловно руку, и все.

Врача пришлось ждать едва не полный час. И чем дольше ждал, тем колотун делался сильней, на месте уже не мог сидеть, ходил по тамбуру приемного покоя от окна к стене, от стены к окну как заведенный, все быстрее, быстрее, ловил себя на том, что не ходит уже, а чуть не бегает, останавливался, удерживался на месте минуту-другую, и снова бросало в ходьбу.

Раза три осмеливался оттянуть дверь в сам приемный покой, спросить санитарку: «Скоро, нет, не появлялся?» — санитарка отвечала одинаково недовольно, будто очень ей тяжело это было: «Появится, так скажу, на обходе сейчас, я не по-русски, че ль говорю?

В окно Прохор увидел, как дома, крыши их, деревья, трава — все вокруг засветилось, легли тени, воздух как промылся и налился ясной прозрачностью: взошло солнце.

Врач оказалась женщиной. Такой шумной, звучноголосой, с таким напором жизненной энергии — минуту с ней, не больше, всего и говорили, и ничего радостного особо она не сообщила, а колотьба будто ушла куда, спокойно стало, вроде как стыдно даже неизвестно перед кем, что так трясся весь, когда несся сюда.

— Да жив он жив, ваш мальчишка, — сказала она. — Операцию ему вовремя успели сделать, хирург, что вез, молодец — из шока его в дороге сумел вывести. Я сейчас оттуда как раз, видела его, славный такой у вас мальчишка, так терпеливо переносит все. Кровь ему переливают, глюкозу вводят. Жена там ваша возле него сидит, допустили ее.

— Ну, а что, как оно, как это говорится, состояние его? — косноязыча спросил Прохор.

— Такое состояние, какое и должно быть. Такие повреждения у него были, что вы хотите! Ему сейчас лежать и лежать, належится сейчас.

Прохор попросил, если можно, вызвать к нему жену, врач пообещала и ушла, шурша своим накрахмаленным белым халатом.

Ага, вовремя, значит, перебирал теперь Прохор в уме ее слова. Вовремя, вот как. Вовремя. Вовремя — и, значит, все хорошо теперь будет. Ну да, придется належаться, ну так что ж. Ничего. Сколько надо. Главное, вовремя. Парень тот, хирург, — молодец, значит. Чего-то там делал с ним, пока вез. Не просто, выходит, вез, а что-то там с ним… Хорошо, выходит, что врачи эти в поселке оказались. Как раз. Фельдшерица бы из амбулатории, она бы что, если б везла. Она разве так понимает что? Хорошо, выходит.

Ноги не просились уже бегать по комнате туда-сюда, держались на месте, стоял у окна, смотрел на мир за ним, все больше наливающийся живой солнечной силой, и даже вроде улыбаться уже хотелось. Жив, пронесло, теперь только вылежаться. Ну в школу не пойдет в сентябре, пропустит там месяц, другой даже, — чепуха! Пронесло, главное.

Сколько он ждал жену, Прохор не знал. Теперь время не тянулось, не чувствовал его, да хоть сколько бы прождал — все недолго.

Жена вышла — он не узнал ее. Скажи ему кто раньше, что можно так измениться лицом за полтора суток, да не в жизнь не поверил бы. А тут вышла к нему в белом халате жена, не жена — какая-то баба с ее вроде лицом, да только старее ее лет на двадцать и с глазами до того страшными — жутко в них глянуть: как по красному огню в каждом.

— Добрался? Долгонько добирался, не спешил, видно! — сказала она, и тут, по голосу лишь, Прохор и уверился до конца, что жена это, она. И тут же, от того, как она сказала — не с попреком даже, попрек бы снес сейчас, не заметил, а как прижечь его хотела голосом, вот как, — все в нем так и пыхнуло: ах ты! Долго он добирался, не спешил! Он там не убился чуть, а она… Ах, сволочь!