Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

— Ну, ушел! — поправилась Аня. — Со смаком и выразиться не дадите. — И спросила мать: — Кто такой? На кухне мы с ним сидели — такую поэму про тебя слагал. Прямо святая дева Мария пополам с Афродитой. У меня аж уши вяли.

— В самом деле, мама, кто такой? — спросила и Лида. — Такое хорошее лицо у него.

Нина Елизаровна хотела было ответить что-то резкое Ане, но передумала.

— А, тетеха какой-то, — сказала она, — неудачник. Всю жизнь ему не везло. Не знаю в чем, но не везло. С женщинами, наверное… Соединить наши жизни предлагал. Ни больше ни меньше… Этого только мне не хватало. Хватит с меня, был уже у меня один неудачник.

— Кто это у тебя был неудачник? — проговорила Лида.

Так проговорила, что вопрос ее требовал скорей не ответа, а запрещал его.

— Твой отец, кто ж еще, — ответила тем не менее Нина Елизаровна.

— Это он-то неудачник?

— Я не о сейчас говорю. Я о той поре, когда он институт бросил и артистом себя вообразил. Он вообразил, а кругом никто что-то не воображал. Не жизнь, а каторга. В сумасшедшем доме, наверно, легче.

Лида передернула плечами. Странное было, несвойственное ей вообще движение, казалось, не она передернула ими, а это они передернулись сами по себе.

— Странно ты говоришь: он вообразил, а никто не воображал. Как же он тогда стал им все-таки, да еще таким известным?

— Кто тогда мог представить, что ему так везти начнет, — сказала Нина Елизаровна.

Аня на диване уличающе хмыкнула:

— Логика на грани фантастики! Как это ему везти стало, если у него таланта нет, а он только вообразил?

Нина Елизаровна, в который уж раз за нынешний вечер, снова сорвалась в крик:

— Молчи! Ты еще будешь! Воровка! В гроб меня вгонишь! — Ломая руки, она упала в кресло, откинула голову и в изнеможении покатала ею туда-сюда. — Господи, за что?! Как я устала… Дочь, родная… такая жестокость. В кого, в кого ты такая?!

— В тебя, в кого же еще, — спокойно, с довольством мстительности сказала Аня. — Ты же бросила Альберта Евстигнеевича, когда ему тяжело было. Не захотела с ним трудности делить. Под крылышко к бабушке с дедушкой убежала.

— Аня, — оборвала ее Лида, — перестань!

— Нет, давай, давай! — истерично проговорила Нина Елизаровна. — Бей мать, которая тебя вырастила! Бей! Что ты знаешь, как я растила?

— Не ты, а бабушка, — с прежней спокойной мстительной интонацией сказала Аня.

— А теперь ты судно из-под нее вынести не можешь?!

— Снова логика на грани фантастики!

— Все! Конец! Хватит! — Лида стремительно перелетела через всю комнату к обеденному столу и с размаху ударила по нему ладонью. — Если еще слово… Обе! Обе! Слышите?!

В крике ее было какое-то такое последнее, предельное отчаяние, что он и в самом деле подействовал отрезвляюще и на Нину Елизаровну, и на Аню. Нина Елизаровна, раскачивая головой, опустила лицо в раскрытые ладони и замерла так. Аня же, посидев немного в молчании, поднялась с дивана, прошла к выходу из комнаты, постояла на пороге и, ни к кому не обращаясь, махнула в сторону кухни рукой:

— Там вообще-то все готово ведь, можно есть.

Никто ей не ответил. Нина Елизаровна на звук Аниного голоса лишь отняла руки от лица и опустила их на колени, а Лида, после своего крика словно закаменевшая, неожиданно бросилась к матери, присела перед нею на корточки и поцеловала ее сложенные на коленях руки.

— Прости, мама… — сказала она.

— Я говорю, там ведь вообще готово все, — повторила Аня.

Лида поднялась с корточек.

— А давайте здесь поужинаем, в комнате. — Лида старалась говорить бодро и весело, и ей это удавалось. — Что мы все на кухне да на кухне. Дверь к бабушке откроем. Все равно как и она вместе с нами…

— Я всегда вас просила, — слабым голосом проговорила Нина Елизаровна, — давайте в комнате. Это вы все: скорей, скорей…

— На фарфоре, да? — оживляясь, выкрикнула с порога Аня.

— Это овощное рагу-то? — чуть осаживающе, но с прежней бодростью сказала Лида.

— Дело не в еде, — голос у Нины Елизаровны окреп, и в нем прозвучала назидательность. — Просто такой сервиз мы уже никогда не купим, и надо поберечь его для особых случаев.

Аня с мечтательностью посмотрела на потолок — давно не беленный, с облупившейся штукатуркой на местах соединения плит перекрытия.

— Обязательно куплю себе такой сервиз… Лучше даже. Может быть, даже два…

— Не в сервизах счастье, — поднимаясь с кресла, сказала Нина Елизаровна.

— Мама! — просяще-предупреждающе посмотрела на нее Лида.

Но нет, что Нина Елизаровна, что Аня, обе они и сами не хотели больше никаких стычек, есть они сейчас обе хотели — вот чего, и вырвавшийся, было из-под горячей еще золы жаркий язычок пламени тут же спрятался, исчез, и полыхавший недавно костер больше не напоминал о себе.

О, час предночной, час последних дневных хлопот, час сожаления, о короткости дневной поры — сколько дел перескочило на завтра, а ведь завтра будут свои дела… — час предвкушения блаженства сонного забытья! Есть ли что сладостнее этого часа. О, как, он быстротекуч и как долог, в нем может уместиться и один оборот стрелок по циферблату, и два, и три, — упоителен час предночной…

Стоит причудливой мертвой глыбой металла твой станок, холодно поблескивая в темноте молчащего цеха под лунным лучом, проникнувшим через, стеклянный фонарь в крыше; ткнулся своей долгой членистой шеей в дно раскопанной в земной тверди рваной ямины твой экскаватор, что заменяет собой разом сто землекопов; запер свои замки твой полированный, светлого дерева стол, хранящий в выдвижных ящиках десятки разнообразных важных бумаг, — качели жизни достигли одной из своих верхних точек, замерли на миг, чтобы рвануть обратно, устремиться в другую сторону, к другой точке.

И почему же так хочется продлить этот миг, остановить его, растянуть, — что в нем такого особого, по какому праву требует он этого для себя? Миг, когда качели, выбросив тебя в свою верхнюю мертвую точку, полностью распускают все путы, которыми ты связан невидимо с тысячами и тысячами таких же, как сам, разжимают тиски центростремительного, бешеного движения и оставляют тебя наедине с собой, наедине лишь со с в о и м; есть у тебя это свое, что оно, каково? И если нет его, что тогда? Может ли быть так, что нет? И если может, то что, в свою очередь, тогда, вот т о г д а, когда нет?..

Ужинать в конце концов сели все-таки на кухне. Пришли туда, начали было, собирать посуду, и, велика же сила привычки, странно показалось тащить все в комнату, накрывать стол в комнате, а не здесь — без всякого праздничного повода. Ну, открыли бы дверь к бабушке — что, разве бы она, действительно была с ними? Нет, чего там хитрить. Они за столом, она у себя в постели… Уж лучше на кухне, чего там. Для ужина в комнате душе недоставало с о б ы т и я, чувства торжественности.