Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Но Леонид уже не слушал последних слов тетки. «На путь наставлять… мочиться стала…» завертелось в голове. И злоба, ярость, нахлынула на него. Но Леонид ничем не выказал это, а совсем тихо промолвил, еле сдерживая себя:

— Не надо с ней так жестоко обращаться, тетя. Загубите девчонку, — и пошел, шатаясь, к койке. В голове стучало.

Федора поджала губы. Так делала она часто, когда недовольна чем-нибудь, кем-нибудь.

«Своевольный какой! В ребятишках еще таким слыл. — Подумав, заключила: — Да и отец-то у них экой был». Она вспомнила, как сама после трех недель замужества ездила с мужем по солому (за богатого выдана была): ведет лошадь в поводу, мужик на возу сидит. Дорога шибко плохая была, как она ни старалась, а все-таки раскатила сани, и воз набок — мужика как не бывало.

— Такая мать, куда смотрела, — донеслось до нее. — Иди отваливай.

Бросила она повод и пошла домой, оскорбилась.

— Куда… — посыпались сзади матерки. — Домой не приходи, если уйдешь.

— И не приду! — крикнула она. — Оставайся со своим домом, карауль.

— Вожжами исстегаю, — гремел сзади голос мужа.

— Руки коротки.

И не вернулась. Все это пронеслось перед ней. «Ох, видно, вся наша порода бандуринская такая крутая, непокорная. Как мы жить вместе станем, не знаю», — подумала Федора и пошла управлять по дому.

А Нина, выбежав во двор, плакала. Когда же вернулась в дом, она вошла в свою комнату, но уснуть не могла. В памяти почему-то воскресло, как в прошлом году тетка ходила по деревне и ныла: «Вот выкормила себе заменушку. А она — дырка свист. В город захотела, а Федора одна оставайся». Слушать Нинины доводы не хотела, говорила свое.

— Почему ты, тетушка, выслушать меня не хочешь, ругаешься только? — спрашивала Нина.

— Перед своим дерьмом да кланяться, считаться, — отвечала Федора. — Не больно грамотна еще учить меня. Ране без грамоты, да не хуже вас жили.

От всего этого у Нины тошно становилось на душе.

Федора думала, что нисколько не лучше сейчас Леонид, хоть и учителем стал. Такой же твердолобый. Но она во что бы то ни стало решила переломить его, склонить на свою сторону и пришпилить Нинку. «Чтоб покрепче сидела, не егозила».

— Давай уйдем от нее, Нинка, — зло проговорил Леонид.

— Жалко мне ее, Леня, бывает. Расплачется она порой, старенькая, слезинки ныряют в морщинках… Не раз рассказывала, как тебя выхаживала, легкие у тебя слабые были, болел ты часто маленький. И как последнее продавала, да к врачам в город тебя возила, недоедала, недосыпала, все лучшее для тебя оставляла. Вот так говорит и плачет… А потом рассказывала, как последнее тебе посылала, когда ты учился, заболела даже. В больницу ее клали. Я у чужих людей жила. Вот подумаю об этом, и жалко мне ее, прощаю все, хоть она и жестокая бывает.

…Федора, выйдя за ворота, увидела идущего по улице пьяненького Логу-конюха. Лога в любое время года ходил в старых галифе и шлеме. Он говорил, что шлем ему подарил Ворошилов. Жители деревни нарочно поддакивали ему, подзадоривали, что ободряло Логу, и он выдумывал новые истории. После работы в конюховке всегда собирался народ послушать новые Логины побасенки. Рассказывал он на разные темы. Однажды он пустил по деревне слух, что Сталин дарил ему трубку, но он не посмел ее взять, постеснялся. Потом он стал рассказывать про свои приключения на рыбалке и в ночном. Но вот теперь, когда прошло несколько лет, он опять стал утверждать, что шлем у него от Ворошилова и трубку Сталин ему все-таки предлагал.

Логе нравилось, когда ему удавалось развеселить собеседников, тогда он считал, что роль его очень нужная, первостепенной важности и уважаемее его человека в деревне нет.

И как-то выработалось, что большинство людей при встрече с ним приподнимали руку и произносили: «Логантию Перфильичу!»

У кого есть время, тот останавливался и выслушивал очередную Логину побасенку, у кого нет — шел дальше.

Вранье его почему-то всегда сопровождалось улыбками, смехом. Скажи эти же самые слова другой — пожалуй, и смеяться никто не стал бы.

Вот этого-то Логу и увидела Федора, обрадовалась: «Хоть можно будет душу отвести».

Лога тоже повеселел, узрев Федору: может, удастся стаканчик браги выманить, опохмелиться. Да Лога и знал, что если он расскажет что-нибудь доброе, угодит Федоре, то она и не откажет.

— Яй, яй, яй! Дорогая, уважаемая Федора Матвеевна, красно солнышко. Здравствуем, здравствуем.

— Логантию Перфильичу доброго здоровья, — поклонилась Федора, приготовившись слушать.

— Ты, может, и забыла уж, Дорушка, а ведь мы с твоим братцем, Иваном Матвеевичем, были закадычные друзья. Бывало, на масленку запрягу Воронка, позову брата твоего, давай, Иван Матвеевич, дадим копоти — и по деревне пошел. Вихрь сзади. А бабы жмутся к воротам, шушукаются: это Лога с Иваном. Я шлем надену…

При последних словах Федора не выдержала, тонкие губы ее растянулись в улыбке. Она знала, что никакого Воронка Лога не держал — безлошадные они были.

Лога же заметил, что угодил Федоре, и чутье ему подсказывало, что она еще желала бы послушать, молвил:

— Ведь вот с хорошим человеком и поговорить-то некогда. Сказала моя скупердяйка, если не придешь к шести часам, и опохмелиться не получишь. А я на именинах у дочери был вчера, Дорушка.

Федора знает, что никаких именин вчера не было, дочь Логи давно уже в деревне не живет и не приезжала.

— Сейчас я тебя опохмелю, Логантий Перфильич, для дорогого человека не жалко, уж всегда словом утешишь.

Федора зашла в ограду, спустилась в погреб, налила из «корчаги» кружку браги, вынесла Логе.

— Помянем, Федора Матвеевна, Ивана — дружка. Башковитый был. Когда приехал после учебы и стал потом начальником электростанции, меня все звал к себе монтером, подучу, говорит, тебя, Логантий Перфильич, и будешь электричество к домам проводить. Да я побоялся: убьет ишшо током-то. Побоялся, признаюсь. Но будем здоровы. — Он залпом выпил кружку, крякнул: — Бражка у тебя сама лучша в деревне, никто у нас таку не умеет делать.

При упоминании Логой Ивана, тот встал перед Федорой как живой. Вот он приехал после учебы в тридцать шестом году в село. Электростанцию узловую построили. Ивана начальником поставили. К домам электричество стали подводить. По округе Иван первым человеком стал. Федору даже завидки брали. Он вот поехал учиться. А она, может, всю жизнь медсестрой в больнице проработает. Завертела головой, не хотела ране учиться. Иван в отцову породу, прав Лога, башковитый. А ей только упрямство одно от той породы досталось. Сказала, не будет дальше учиться, — и не стала; сказала с мужиком жить не будет, — и ушла. Такая она своенравная. А Леонид в отцову породу.

Вишь, педагогом стал, так ее, Федору, поучать задумал, как ей с Нинкой распорядиться. «Интеллигенция чахлая! Настою на своем, и никуда не уедет. Неча мотаться… Сам мотался, мотался да девку с пути сбивает. Сказала, и по-моему будет».