Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Снова тетка, и уже не такая, другим боком… деньги ему посылала, когда учился, из последних сил выбивалась, родным называла. И он брал эти деньги, благодарил. Приезжал к ней в деревню на каникулы… А сейчас решает: ехать или не ехать… плохой ее считает. Да она его вырастила, выучила, пусть и двуличная… Болела, бывало, а учила. Сейчас пишет, тяжело ей, зовет. Подлецом надо быть, чтобы не ехать. И он твердо решил, что быть там он должен, обязан даже.

Когда Леонид вышел из вагона и увидел внизу, в долине, серебристую речку, играющую на порогах, скалы, громоздящиеся куда-то к востоку, сосны, карабкающиеся по уступам и убегающие к выползавшему из-за утесов оранжевому солнышку, перед ним всплыло все детство: и прыгающие на перекатах ельцы за кузнечиками на рыболовном крючке, и ревущие осенью на утесах самцы диких коз, и ягоды, и грибы, и поездки в ночное, где его каждый раз мазали ночью сажей, и многое, многое другое из детства, так ему сделалось хорошо, так ясно все стало перед глазами, что вроде он никуда и не уезжал.

Приезд Леонида несказанно обрадовал Федору.

«Ну, слава богу, приехал». Но не забыла и выговорить:

— Думала, очи мои некому закрыть будет. Вспоила, вскормила…

— Хватит, тетушка, хватит, — ласково проговорил Леонид, обнимая ее.

Леониду казалось теперь, что старухе покой нужен, все-таки семьдесят первый идет. Сиди дома, отдыхай. Не послевоенное время: поесть, надеть есть что.

Он считал, что нет у нее того, что было, нажилась без него досыта — теперь осталась одна покойная старость, доброта. И кому, как не ему, быть возле нее. Нинка в институт на будущий год поступать хочет.

А Федора, оглядывая племянника, думала о своем: шире стал, окреп, хоть и учитель, а вон руки какие, стосковались небось по работе. А то, пожалуй, там, в городе, и брюхо бы растить начал, отбился бы от земли. Обленился в казенных домах. Попривык подоле, так уж не заставить бы робить-то. Вовремя спохватилась.

Ей сейчас думалось: елань за огородом в первую очередь изгородью обнести Леонида заставить надо, потом вскопать. Что земле пропадать. С экими руками да столь земли терять.

Потом надо перейти в Анисьин дом, поболе он. Дрова не покупать: дают учителям, домой привозят.

Нинку надо прижать, чтобы не крутила хвостом, — ехать куда-то собралась. Зачем? Доярки-то вон зарабатывают по полтораста рублей и боле. Вот и пусть идет, чем с ребятишками там возиться, за такую малую плату. Поговорим ужо…

Вбежала Нинка.

— Леня, дорогой, — она бросилась ему на шею, заплакала.

— Ну, полно, Нина, полно. — У него самого заблестели глаза от радости: вот Нинка какая стала, высокая, стройная, в отца, невеста!

— Жить приехал?

— Жить, в школе работать стану. В институт тебе помогу готовиться.

Он увидел, как переменилась почему-то в лице Нина. Плакать она сразу перестала. Федора заворчала:

— Жалобиться счас начнет, Леня. Согрешила я с ней. Пошла пионервожатой робить. День-деньской там. За бесценок торчит. Учиться собралась ехать, меня одну оставить… Ныне не отпустила, а напрок оказала, все равно уедет.

— Но я же приехал совсем.

Но тетка говорила свое:

— Давайте вот обморокуем это дело-то.

— Давайте, — рассмеялся Леонид, все еще обнимая Нинку. — Я бы, пожалуй, в городе и не узнал. Такая вымахала. Невеста! — шутил он.

— Так вот, Леня, сколь она учительницей получать станет?

— Это от нагрузки зависит. А зачем это вам?

— Как зачем? На учительницу ладит учиться поступать. Вот ты писал, что сто двадцать получал. Так ты мужик, а она ведь мене будет. Пусть дояркой лучше идет.

— Если только ставку вести, тогда меньше.

— Вот видишь… Да пять годов голову ломать, да помогай ей. Тебя учила, в нитку вытянулась.

— Я буду посылать, тетушка…

Леонид заметил, как губы Нинки вздрагивают.

— Где твоих ста двадцати хватит? Крышу вон надо перекрыть, пригон падает. Избу повело. Коровенку купим, мужик здоровый дома, да без коровы станем, что ли?

Леонид не осуждал ее крестьянскую прижимистость, воспринимал как должное, закономерное, но он почувствовал и другое: как тяжело Нинке с теткой, поговорить надо будет.

Леонид помнит, как Нинка ему писала, что детей любит, возиться с ними ей нравится, по душе. Не случайно, значит, в педагогический хочет. А тут сто двадцать… «мене»… коровы, доярки… Конечно, и это нужное дело, но кому что, у кого к чему душа лежит. Он вот тоже в педагогический пошел, не кается. И ладится у него с ребятишками, любят они его. Знать надо душу ребят, уметь… не каждый сможет… И Нинку, видимо, это тянет. Но как это все объяснить Федоре?

— Дело, тетушка, не только в оплате. Меня вот хоть золотом осыпь, а ветеринаром, например, я не пойду, хотя это нужная профессия. Так и она…

Но тетка поняла по-своему, перебила:

— А ветелинар, думаешь, хуже, чем учитель? Вон Перфирий Степанович по сто восемьдесят получает. Все ему кланяемся, как со скотиной какая притча или болет. Всегда мужик пособит, не задирает нос. Так что ты, Леонид, не смейся и не хай эту работу, она не хуже вашей для нас, деревенских.

— Я разве, тетя, говорю, что эта работа плохая. Я же сказал, что каждому свое нравится.

— Нас вот ране не спрашивали, чо глянется, чо нет. Куда пошлют, так бегом бежишь, подол в зубы. Прихожу как-то с поля, в горнице мужики сидят. Родитель говорит: «Вот, Федорка, твой муж Силантий, за его пойдешь», а сами уже пьяненькие. И пошла, некогда было крутить хвостом.

— Так и прожили ведь один месяц, — обронил Леонид.

— А это уж виноват характер мой непокорный. А ведь все-таки вышла.

— Вот и у Нины свой характер и стремление свое — и мы должны прислушиваться.

— Больно урослива она. Хоть пожалуюсь тебе, Леня. Чуть чо не по ей — в слезы и подбородок трясется, так ведь не долго и уродом сделаться.

— Видно, вы ее обижали, тетушка.

— Вот и дождалась советчика. Думала, хоть ты поможешь, а он по ее же, — заутиралась платком Федора. — Теперь вскормлена, выучена. Чо добры люди скажут, меня бросит…

— Всегда, Леня, так она. По людям ходит с этими разговорами. Люди осуждают меня…

— Зачем же, тетушка. Я с вами остаюсь. После учебы и она домой вернется.

— Я уж, может, и не доживу до той поры. Не два века мне дано. Пусть едет, если преждевременной моей кончины желает.

— Поступить сначала надо, потом и говорить.

— Да хоть бы ничего не вышло… услышал бы господь меня…

Нина побледнела, ничего не сказав, выбежала на улицу.

— Начну говорить, на путь наставлять, она слушат, слушат, заплачет и убежит. А то ишшо чеканить начнет. Я уж к Елизавете-моргунье хожу, наговариваю на нее. Чо-то неладно с ней. Скажу тебе по секрету, — Федора наклонилась к самому уху Леонида. — Мочиться ночью стала. — И многозначительно покачала головой. — Скрываю, но ведь шило в мешке не утаишь…