Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Градов, перечитывая бумагу Лузина, нервничал: он что, спятил, этот Лузин: предлагает добавить восьмую вахту. Это значит, мы вернемся к старому: по четыре вахты на станок. И план в два раза увеличат против четырехвахтовки. А сейчас задания нас устраивают. Самая высокая производительность у нас и на человека, и в целом. А что люди перегружены, так это не беда — они ведь не жалуются, — Градов зло усмехнулся, читая дальше написанное: «Восемь вахт сделают больше и качество будет выше за счет того, что бурильщики нормально трудиться станут, без переработок, отдыхать будут успевать, силы восстанавливать, — значит, и лучше соображать, усилится внимание — вероятность аварий намного уменьшится». И последние строчки: «Семивахтовка блеснула, сильно, встряхнула всех, но она претендовала только на короткую и яркую жизнь. Нам слишком долго везло, и мы были ослеплены этим. Больше так работать нельзя: люди не выдерживают. Аварии неизбежны… Продолжение системы — равносильно корыстным целям». Эти слова прямо-таки Градова взбесили: «Побыл бы ты, Лузин, на моем месте хоть месяцок, тогда бы узнал, зачем мне нужна большая экономия, которую дает семивахтовка. Премии выплачивать надо? Надо! Без материальных поощрений далеко не ускачешь. Подшефной школе помогать нужно…»

«Корыстные цели», — передразнил Градов, — не корыстью, а искусством называется, что я делаю. Приходится всегда чем-то жертвовать», — заключил Градов.

…Когда начали уходить вперед, оставляя шестаковцев, Лузин был не слепой, видел: бурильщики без выходных пластались. И он из кожи лез, стремился, рабочие старались, не хотели подвести своего мастера, марку лузинцев держали. Как ни говори, вместе месторождение открывали, да сдадут. Тогда он о переработках почему-то не говорил, а, наоборот, настраивал бригаду: «надо окончательно подтвердить, что мы сильнейшие. Потом уже нормально станем трудиться. А уж сколько в передовиках ходим… И словно до этого случая глаза засорил и не видел ничего. Только теперь встряхнуло, — клял он себя. — Вот сейчас серьезный неотступный разговор принимать стану: ранило в сердце, когда Доронина потерял…»

«Так, значит, Градов-то смелее меня, не боится, а прет на пролом и побеждает. А ведь раньше и я решительнее был.

Веревочкин-то перешел в другое управление, назвал, сказывают, Градова дрянью, а со мной здороваться не желает, однажды только и промолвил:. «Дерьмом вы оказались, Владислав Петрович. Врезал бы я вам разок, да рука у меня нелегкая, отправят… а я бабу хорошую нашел, пацана ждем, никак нельзя мне вам врезать…» А поэтом как воды в рот набрал. Работает, говорят, здорово».

Лузину так худо сделалось, что он схватился за виски, мысленно лепетал: надо сохранить силы для последней схватки с Градовым. Если все останется по-прежнему, он тут не останется ни дня. Он докажет ненужность внедренной идеи. Свет клином на Градове не сошелся.

…Градов, осведомленный затеей Лузина, на всякий случай еще раньше позаботился: из Башкирии ехал известный мастер.

Градов еще поборется, продлит этот взлет. Он спешил в управление.

Мысли Лузина, сидевшего в аллейке и ожидавшего Градова, прервал гудок подкатившей к управлению черной «Волги», из которой вышел Градов и грузной походкой направился в здание.

Лузин резко поднялся, быстро вбежал наверх и, не постучавшись, шагнул в кабинет Градова. Отступать он не думал.

Вечер над деревней стоял душный. Солнце уходило за лес у поворота реки, и закат полыхал, багря воду и сосняки, взбегавшие по угору; прохладой от реки не веяло на деревню, не дотягивала она даже до ближних изб, не хватало силы, давил ее нагретый за день воздух, прижимал к земле.

Федора сидела на толстом сосновом бревне против дома на поляне, молила:

— Хоть бы дожжа господь послал, че же пекет так.

Бревно, на котором она сидела, запрело, сосновый запах плыл по заулку.

— Привезли дерево и ошкурить даже не могли. Тожно самой придется. Вот эко-то забуровить, дак нечо будет, ладно, — наговаривала Федора.

Кряж этот привезли Федоре подводить под дом.

— Скособенило рыло-то у избы, — недовольствовала старуха. — Поднимать надо.

Федора сама сходила в лес, выбрала лесину, выкупила и наняла двух мужиков, чтобы спилили и привезли, срядилась, чтобы они под избу подвели. Плотники уронили дерево, притащили на тракторе, а под дом подводить отказались, передумали, больно неподручное, в два обхвата, грыжу получить можно.

Федора ругала их про себя:

— Нашто сулиться было. Не ладно так…

«Звать надо Леонида домой, нечего одной надсажаться. Изба на дорогу пошла, крыша прохудилась, два прясла в огородной изгороди вывалилось — самой не одолеть…»

Федоре было уже семьдесят, но силы еще держались в ней, и слабой себя она не считала, а дело в том, что не бабьи это все дела: и крыша, и изба, и изгородь, — мужскую руку надо. И что ей, Федоре, печься на старости лет, когда Леонид, племянник, которого она вместо матери родной вырастила, по первому зову ее пригонит, в чем она была уверена. Приедет и все починит. Да она и уговорит его дома остаться — насовсем. Федора и в школе уж узнавала, надо учителей-то, и Леонида, сказали, примут. Надоело одной хребтину гнуть. Федоре обидно стало за себя: всю жизнь она бегом, всегда ей некогда. Раньше и сена накосить успевала, и дров нарубить, и за клюквой сходить — все могла. То, видно, и болит теперь каждое место: и руки, и ноги, и спина, и поясница — вся изнадцедилась. А за что? Боле всех вечно надо. Чтобы просить кого-то, так ведь платить надо, а платить жаль, другой раз и нечем. То мужики ломаться начнут, рядиться, Федора повернется и пошла. Все, видно, потому, что силу чувствовала, справлялась…

А когда Леонид работать стал, к себе звал, там бы сиди у окошечка, посматривай, на базар сходи, если тоскливо станет, в магазин. Но разве Федора уедет из родной деревни, да никакая сила ее отсюда не выдворит. На день-два пригонит в город к Леониду, так дождаться не может возвращения домой. И совсем не потому, что плохо ей у него, шибко привечает он ее, — а уж такая у нее душа беспокойная. То она думает, что со скотиной вовремя не управятся соседи, то племянница Нинка заронит искру где-нибудь и пожар наделает, — недоверчивая Федора.

Потом ей стало думаться, как заживут они, когда Леонид приедет. Хватка у него ее, Федорина. Вся их порода бандуринская — жадная до работы. Кабы интеллигенцию, «дыморылку» какую не привез. Эта уж с крестьянским делом и хозяйством связываться не станет. Вот Марина Петрова, бригадир, хоть и молода еще, а вон баба какая хозяйственная, не согнется небось под коромыслом-то. Баба так баба. А ведь привез из города Яшка Рыкунов — так что? Идет с водой — шатает, ноги — будто веретенца. Боле сам воду таскает и дрова — не дело это. А она сидит, как кукла, губы краской вымазала.