Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

…Кирьянов ругал про себя слабаков: вальщик и тракторист заболели животами и не работали.

Сам же Степан «рвал и метал», работал за двоих и думал: «Наверное, красноперовцы уже догнали». Степану плакать хотелось от обиды. А как узнал, что Мельников у Ивана, то зависть к Красноперову возникла неугасимая. И знал: винить его не за что, сам попросил нового вальщика вместо Александра, но все же злоба затаилась и не уходила. «Повезло, нечего сказать».

Кирьянов в пылу, ярости, торопясь валил как попало, не считаясь с молодью, которую подминало падающими деревьями.

«Красноперовцы подросток не мнут. Выиграть хотят. Да и штрафануть могут. Тогда снимут с нас первенство», — вклинились ему сейчас слова Мельникова, когда он однажды вот так же ожесточенно клал деревья. Кирьянов расклонился, обвел колючим взглядом подмятые сосенки, махнул рукой. «Мелочь это по сравнению с нашими рекордами. Никита Ильич не даст в обиду». И опять запела «Дружба» в натруженных руках.

В бригаде ворчали, что пить эту «брагу» больше не станут, и требовали переезда в устье Кетлыма, кивали на Ивана: он-де вовремя перебрался, а они что тянут…

Прилетели новые рабочие и врач, который, проверив воду, закипятился: «Пить эту застойность нельзя! — и удивился: — Как это заболели только двое, а не все!» — раздражая этим еще больше Степана.

— Переезжать станем, — обреченно махнул рукой Кирьянов.

Прилетевший вместе с рабочими и врачом мастер лесозаготовок замерял напиленный лес у бригад, промолвил:

— Вы малость впереди, Степан.

Кирьянов сразу оттаял, повеселел: «Ну, уж если в это трудное время не достали нас, то теперь не допустим! Не так просто свалить Кирьянова, старого лесовика».

Он теперь учтет все провалы, а уж сил у него хватит…

Май привел в эти места белые ночи, но в тайге по-прежнему царствовал сумрак.

Но даже в эти минуты затишья не спалось старому Маркелу. Никогда он так беспокойно и худо себя не чувствовал. Маркел и представить себе не мог: как это он бросит эти места, которые его поили-кормили, где он жизнь прожил, — тревожно было на душе, тяжело.

А ехать надо: здоровье сдавало, да и звал давно Илья в город, огорчать его отказом не хотелось: любил сына Маркел больно.

«Хоть сшей глаза, все равно, наверное, не прикорнуть нисколько, — подумал он, ворочаясь на скрипучей деревянной кровати. — Вставать надо». Ему захотелось на воздух, к лесу, к реке.

Маркел встал, натянул на босую ногу бродни, сшитые им самим из выделанной лосиной кожи.

Он не торопясь, вразвалку направился к роднику, бившему из-под древней замшелой ели, с разбитой молнией вершиной. Справа из извилины до него доносилось ворчание реки Пелыма. Сразу за родником начинался урман.

Увидел Маркел чистую водицу, услышал плеск реки — вроде отлегло малость от сердца.

Он всунул большую волосатую руку в дупло рядом растущей сосны, достал берестяной черпачок, нагнулся над родником, сопя, отплеснул плавающие сверху сосновые иголки, почерпнул прозрачной студеной воды, выпил залпом, крякнул. «Эх, родничок бы с собой захватить. Семьдесят годков пил эту водичку. Хороша! Тоскливо будет без тебя, — обращался он мысленно к роднику. — Да и без Пелыма, и без тайги тоскливо станет. Не знаю, как и выживу. — Пришло другое: — Ну, да не куда-нибудь, а к родному сыну собираюсь. Пристал, как репей… зовет… куда деваться. Обижать неладно, неохота. Придется ехать. Там увижу».

Затем ему подумалось, что и не худо, может, совсем у Ильи, зря он так переживает, но ведь худо, не худо, а привык к этим местам, жаль расставаться.

Он поднял взгляд, уныло поглядел вокруг. Полуразвалившиеся избы были пусты. «Разбрелись с хутора люди… кто куда». И одиноко стояла в стороне и грустно смотрела на Пелым пузырчатым окном покосившаяся от времени изба Маркела.

Тоскливо ему сделалось, нехорошо как-то на душе. Маркел покачал головой, хмыкнул врастяжку, тяжело: «Избенка под косогор пошла… Эх время, времечко…» Ему подумалось, что и он скоро вот так накренится набок, на которую-нибудь сторону, недолго уж ждать осталось, сам чувствует, что силы уходят. «Илюха, видно, тоже чует, не зря зовет, покуда терпелось, можно было, молчал. Стало быть, и в самом деле пора».

Потом почему-то пришел в голову последний разговор с покойным соседом, Пантелеем, таким же лохматым и на вид неуклюжим.

…— Ну зачем ты, Маркел, восемь лосей бьешь за сезон? На что они тебе? Живешь в достатке, — говорил тот.

— Сдаю мясо государству. Я виноват, что мне такое задание дают? На эту осень опять шесть заготовительных лицензий выдали. Говорят: «Только ты можешь план отстрела выполнить».

— Тебе и прошлый год столько же давали, а ты на два боле ухлопал. Знаю! Жадность это, Маркел, жадность!

— Копейка мне в городе не помешает, Пантелей. А тебе жалко их, че ли, лосей-то? Хватит их в тайге на всех. Деды и отцы наши били сколь хотели, и мы то же делам. Тайга от этого не победнеет. Только ты, Пантелей, да Митька косой такие в хуторе жалостливые. Но Митька ладно, он приблудный, а ты ведь наш коренной охотник.

— И мы пришлые. С Уралу наши деды притопали. Не хотели на тамошнего Демидова спину гнуть. А тайга скуднеет, Маркел. Вон внизу по реке зверя много мене стало. Уничтожают его мужики в низовьях Пелыма. А ни ты, ни они не думают о тех, кто промышлять после нас будет.

— Там села больши, вот и выбивают. А нам хватит.

— Ни к чему лосей губишь, ни к чему. Здоровье гробишь, таскаешь их из болота. Вот дед твой погинул в тайге, полез в ледяную воду, и отец твой от надсады богу душу отдал. Эх, Маркел Сидорович, не доживешь ты свой век!

Маркел угрюмо отвечал:

— Страсть у меня, Пантелей, страсть такая! Сдыхать буду, а страсть не умрет. И не тебе меня судить!

Пантелей качал головой. Знал он, что настойчив Маркел, на снегу ночует, но зверя добудет…

«А вперед меня Пантелюха скончался, царство ему небесное», — перекрестился Маркел.

«…Не поехал бы ни в жизнь, но все-таки издержался. За урман тяжело стало ходить. Поясница болит, отказывает, ноги тоже. Не приди бы нынче в избушку Петро-вогул — с голоду бы умер: обезножел — и все. Ох, ноженьки мои, ноженьки, отходили, видно».

Ему горько было осознавать все это, а ведь прежде по два дня за сохатым выбегивал, а за соболем — так и устали не знал. Потом его утешило то, что поохотился он последний сезон все-таки неплохо: тридцать соболей и шесть лосей добыл — пять сдано, а одного все равно утаил и продал потихоньку вздымщикам. Был грех…

«Копеечка, она нигде не помешает».

«Есть, видно, и там лосишки-то, пишет Илюха, — размышлял Маркел. — Но если водятся, Пестря найдет, — думал он, вспомнив своего рослого и статного, как крупный волк, кобеля. — Собак продам Петру — давно он домогается. Увезу Пестрю и Дамку. Породу поддерживать стану. Там ведь у них нет таких собак. А таскаться на охоту и там потихоньку буду, пока руки ружье держат».