Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

«Вот вам и настерегли. Без лицензии утяну, не хотели по-хорошему».

В следующую ночь, взяв лошадь, решил увезти лося. Только решил уложить тушу на подводу, как услышал рядом из-за куста окрик:

— Стой, ни с места!

«Подкараулили».

Маркел прыгнул в розвальни, ударил лошадь кнутом. Гнедой рванулся вперед, человек из темноты повис на поводьях и волочился рядом.

— Стой! Не уйдешь! — раздалось со стороны.

Маркел успел еще раз ударить гнедого, который нес вскачь по просеке к дороге. Державшийся за поводья оборвался, но долго еще «Стой! Не уйдешь!» — звенело в ушах старика.

— Будь она проклята, здешняя охота! — вырвалось у Маркела. «Мучение одно. Ране били без лицензий, сколь хотели, одна тайга-матушка знала. А теперь! Какие-то приписные наделали! Уеду! Что они на меня навалились, как на пень наехали. Из-под моих собак лося убили, сейчас другого отобрали. Уеду!»

Маркел уже представить не мог, как это он останется и будет тут жить. «Уеду…»

— Кто же это мог быть? Тьма в ельнике хоть глаз выколи, — гадал один из егерей, совсем еще моложавый.

— Да темень проклятая, ни черта не видно. А то не ушел бы, — отозвался другой, с бородкой клинышком.

На следующий день егеря, посоветовавшись между собой, заявили в ОБХСС. Среди подозреваемых вызвали туда и Маркела.

— Зачем вы отстреляли лося в егерском? — спросил Зотов, присутствующий там.

— Какого лося? Что ты тень на плетень наводишь? На черта вы мне нужны со своими лосями. Хватит: ружье забрали, да две десятки в банк отнес, а это по-старому две сотни. Сгиньте вы со своими лосями, — зло отвечал Маркел.

Нервы Зотова сдали.

— Вон отсюда, браконьер.

— Не реви на меня! На свою бабу дома реви!

Злоба бушевала в Маркеле. Он нахлобучил задом наперед шапку и вышел.

Старик не мог ничего соображать, все перепуталось в голове от сильного возбуждения, в глазах рябило.

— Ну, де-ед! — проговорил Зотов.

Маркел, как пьяный, проклиная весь мир, плелся домой, и первый раз в жизни у него закололо в сердце.

Старик вздрогнул даже, удивился, проговорил в досаде:

— Этого ишо не хватало! Так и захворать недолго. А мне еще пожить охота. Нет! Домой, домой. Там оклемаюсь, поживу…

Вечером дома, заметив бледное лицо отца, Илья спросил:

— Нездоровится, отец, что ли?

— Воздух тут у вас тяжелый, Илюха. Хвораю я. Не могу привыкнуть.

Но Илья не поверил отцу. Воздух в городишке чистый. Заводов нет. Он понял: на охоте у старика, видно, что-то случилось.

— Плюнь ты, отец, на эту охоту. Отдыхай. Наработался ведь. Я же тебе говорил, что здесь строго. Случилось, что ли, что? В приписное, наверное, зашел?

Но старик ничего не хотел говорить Илье, скрывал. «Зачем его подводить-то».

— Да нет, ничего. Домой тянет.

Как ни уговаривал Илья остаться, назавтра, когда он ушел на работу, старик ушел на пристань.

Только он зашел на катер и отплыли от берега — на голову навалилась такая тяжесть, какой он никогда не испытывал, затошнило.

«От дум, видно, что переживал, нервничал, Илюху обидел — уехал. Нехорошо. Тяжело как-то».

Тяжесть наваливалась на лоб, на глаза, они слипались. Вскоре старик уснул.

Ему снился Пелым…

Радуга опустилась за домик на крутояре и пила из реки. А дальше, по отлогому, в рытвинах, склону, наговаривая и шумя, крутясь и прыгая с откоса, неслись мутные ручьи. Лес умылся дочиста, на нем ни пылинки, а оставшиеся капли дождя поблескивали в лучах выглянувшего солнца и казались хрустальным бисером, рассыпанным по кустам и деревьям. Косая полоса дождя ушла за деревню, и теперь его потоки обрушились на гороховое поле.

Держа в одной руке стоптанные обутки, сшитые дедушкой, в другой — новый суконный пиджак, купленный им же, а теперь вымокший и вымазанный грязью, брел я, с полными глазами слез, босыми ногами по лужам, не зная, как оправдаться перед дедом, хотя знал, что он и ругать-то меня совсем не станет.

Маму свою я не помню. Скосил ее тиф, волной прошедший по нашим местам и смывший половину жителей деревни. Отец погиб на третьем году войны, и теперь дедушка для меня — и отец, и мать. Жалеет он меня. Говорит, что я молока материнского не успел наесться досыта. Может, оно и хуже, что жалеет. Но я люблю дедушку, и ослушаться его мне не хочется. Все в деревне уважают дедушку, и у нас все время народ. А когда нет дедушки дома, люди идут в колхозную конюховку: дедушка после войны и шорник, и конюх, и чеботарь.

Женщины несут ему — кто валенки подшить, кто обутки, кто сапоги подправить…

Бывало: колхозной работы невпроворот, к утру три хомута да несколько седелок починить надо, а тут приходит тетка Агафья, у которой детишек семеро и мужа на войне убили, и просит две пары валенок подшить.

— Утром ребятам в школу не в чем идти, — говорит. — Уж выручи, дедушка Степан.

Дедушка хмурится, кивает в угол, на хомуты и седелки показывает, говорит степенно, чтобы не обидеть тетку Агафью.

— Вот к утру надо сделать, а то лошади на работу не выйдут.

Тетка Агафья морщится, шмыгает острым носиком, нижняя губа у нее подергивается, на темных глазах слезы выступают.

— Оставляй, — говорит задумчиво дедушка.

«Куда вас денешь, горемык, — Думает. — Эх, война!..»

Губа тетки Агафьи дрожать перестает, она радостно глядит на дедушку.

— Спасибо большущее, дедушка Степан. Если бы не ты — голопятом ходили. Не знаю, как и отблагодарить.

— Ладно, — отмахивается дедушка. — Ничего не надо.

Тетка Агафья, довольная уходит. И еще придут женщины две или три, дедушка и у них возьмет, и станет сидеть всю ночь напролет, починит хомуты, седелки и тетке Агафье валенки подошьет.

А утром раньше всех придет дедушка Тимофей, который всю войну был председателем нашего колхоза. И начнут они с моим дедушкой говорить, как с японцами воевали, с германцем, с Деникиным.

Дедушке Тимофею хорошо: плечи у него широкие, он сильный был, три креста у него. А мой дедушка тонкий и роста небольшого, и силы у него немного, и наград он не мог заслужить.

У дедушки Тимофея руки большие, заскорузлые, узловатые, пальцы толстые, а вот не умеет он хомуты и седелки чинить. А у моего дедушки руки маленькие, пальцы короткие, на ладонях трещинки и, оттого что он все время дратву тянет, — вмятинки. Когда он закуривает, табачок насыпается в эти трещинки и вмятинки, и от рук долго и приятно пахнет.

Потом они оба высокое начальство бранят — колхозу мало внимания уделяет, вспоминают моего отца и других убитых и Гитлера ругают.

Так поговорят немножко, покурят, и дедушка Тимофей поедет на работу, а мой дедушка за свое дело — сбрую ремонтировать, а после обувь чинить жителям нашей деревни.

Это зимой…

А сейчас, летом, — работы еще больше.

И дедушка вырвался из конюховки первый раз, баню он топит сегодня. Дом наш на отшибе от деревни, на крутояре, а рядом, в низине, огород, земля черная, плодородная. Сзади дома лес сосновый, спереди — река, а в садике перед окнами растет большущий кедр, нынче на нем шишек много. Сбоку, ближе к лесу, банька наша, протапливается уже, дымок из нее ниточкой вьется. Сначала вымоюсь я, дедушка спину мне потрет мочалкой свеженькой, от нее еще рекой пахнет, там она мокла, прежде чем в баньку попасть. Потом слезу с полка и таз с холодной водой рядом поставлю, а дедушка плеснет в каменку ковшиком воды, зашипит там чугун раскаленный и паром дохнет, клубы его толкнутся в двери, откроют их, свежий воздух ворвется, мне дышать приятнее. Закроем двери на крючок, снова плеснем в каменку, раз, два, три — в баньке ничего не видно — сизо. Дедушка наденет вачиги, шапку, чтобы не жгло уши и пальцы, залезет на полок и начнет париться. Я макну голову в холодную воду, слезу в угол под полок, уходить из баньки мне не хочется. А дедушка вверху хоть бы что, он кряхтит и парится, по бане расплывается запах смородины. У дедушки сегодня праздник, так как его отпустили в баню, в такие дни он парится веником из смородины, ароматно и приятно в бане. А дедушка еще плеснет в каменку, но уже не парится, положит веник под голову и лежит греется, ноги к потолку поднял, ему надо греться: у него простуда от двух войн осталась. У дедушки Тимофея кресты да ранения, а у моего дедушки простуда. Потом он смоет прилипшие к телу листочки смородинника теплой водичкой, меня обкатит такой же, и мы пойдем в избу, поставим самовар и станем пить чай с малиной. Дедушка начнет мне рассказывать про Порт-Артур, про царских генералов, изменниками называть их станет; интересно слушать и хорошо мне у дедушки. А потом он даст мне чистую рубаху и штаны, и мы пойдем в конюховку, там мне тоже нравится. Сплю я тут на топчане, как большой.