Николай Кузьмин - Соседи

«Чаю согреть?» — подумал он, отваливаясь от еды. Не поднимаясь с кресла, дотянулся до чайника и поболтал, — заплескалась вода. «Как раз будет…» Чтобы зажечь газ, пришлось снять с табурета ноги и подняться, и тут почувствовалось, как он устал, расслабился и погрузнел. Дожидаясь чая, он сел, затем положил голову на скрещенные руки. Кололись крошки, но лень было пошевелиться. Все-таки выматываешься же — ног не волокешь! Особенно невмоготу от перелетов. Для завтрашнего матча им вроде повезло — по жребию попало свое поле. Однако пришлось прервать поездку и вернуться, а это перелет, да перелет такой, что до сих пор вибрация от самолета во всем теле. А послезавтра, отыграв, опять на самолет. Дурак Сухов, что не жалеет и не бережет себя. Ему еще играть бы да играть… Откуда черт поднес этого отпускника со спиртом?..

Услыхав щелчок дверного замка, Скачков моментально встрепенулся: опухший, с красными глазами, болит неловко согнутое тело. Ему мерещился гул самолета и дрожанье кресла, и он осматривался, не понимая, что это с ним. Уснул, выходит?

Из коридора, щурясь, разглядывала его румяная, веселая Клавдия.

— О, Геш! Приехал? — удивилась она, хотя известно было, что команда возвращается, и по городу расклеены афиши.

Он засопел, зажмурился от нестерпимо режущего света. Все-таки зачем этой Софье Казимировне такая лампочка на кухне?

— Слушай, сумасшедший!.. — внезапно крикнула Клавдия и бросилась мимо него на кухню. Подскочив к плите, схватила и тотчас выпустила паривший раскаленный чайник.

Скачков спросонья крепко тер измятое лицо. Так, значит, вот оно откуда, это гуденье самолета!

— Как маленький, честное слово! — Клавдия трясла рукой от боли, сосала и разглядывала палец. — И что, скажи на милость, за идиотская манера дрыхнуть на кухне?.. И кстати, пора бы холодильник приучиться закрывать.

Скачков, не обижаясь, запрокинулся всем телом и потянулся с такой силой, что затрещало старенькое кресло.

— Маришка не больна? — спросил, шевеля, как от озноба, затекшими плечами.

— Маришка? — удивилась Клавдия, сбрасывая плащ и ловко подбирая рукава нарядной кофты. — С какой стати? Ты Соню спрашивал?

— Температуры, говорит, нет.

— Ну, значит, все в порядке… А я у Звонаревых засиделась. — Она зевнула, прослезилась и недовольно глянула на захламленный стол. — Вадим из Москвы вернулся, осенью будет защищаться. В декабре крайний срок. Как только защитится — сразу же доцента обещают.

Повесив голову, Скачков сидел и вяло слушал. «С Вадимом вашим…» Видали: убил для дела целый отпуск, уехал, закопался в библиотеке, перелистал десяток диссертаций. «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан…» Он будет кандидатом, и доцентом будет. Все выколотит и всего добьется. Он мастер выколачивать и добиваться: постоянный пропуск на трибуну, квартиру в центре, диссертацию…

— У ней волосики какие-то… как искупалась, — проговорил он, неловко отъезжая вместе с креслом, чтоб не мешать Клавдии прибирать на кухне.

— У кого волосики? Ах, ты опять… Да ну, просто баловалась перед сном. С ней, если хочешь знать, нет никакого сладу. У меня иногда зла не хватает. А Соня, бедная, так чуть не плачет. Геш, будь ты с ней, пожалуйста, построже.

«Ну да, ну да», — опять кивал он утомленно, но возражать и тут не захотел. Конечно, жаловаться будет эта Соня! Растет Маришка, и неудобный становится ребенок. Им бы как плюшевого зайца. Скажи: ложись — уляжется; скажи: замри — не видно и не слышно станет. А для Клавдии вообще: заявится, влетит как угорелая, потормошит, причмокнет в щечку и: «Возьми-ка ее, Соня, я пошла!..»

Одолевая зевоту, Скачков зажмурился и головой затряс, но все-таки не одолел: аж челюсти свело и показались слезы.

— Сейчас я постелю, — сказала Клавдия, ополоснув и вытирая руки. — Тебе надо выспаться. Я лягу с Соней и с Маришкой.

Он раззевался безудержно и, соглашаясь, замахал руками: давай, только скорее!

В кухне было слышно, Клавдия в комнате громыхнула диваном. Затем заскрипели дверцы шкафа. Она там ловко управлялась: раз — приготовлен для спанья диван, два — откуда-то появляются подушка, простыни, припрятанные до его приезда. Но и постель, разбросанная на диване, нисколько не меняла парадного убранства уголка квартиры, где не живут, а лишь изредка ночуют.

Роняя голову, боясь заснуть, Скачков поднялся мешковато с кресла: большой, нескладный в этой маленькой опрятной кухне. Фуфайку распирало на груди. В дверях он крепко зацепился за косяк плечом и сонно покачнулся.

В комнате он сразу погасил свет, разделся и улегся в темноте. Заворачиваясь в простыни и в одеяло, вытягиваясь, начиная забываться, он успел подумать, что Клавдия опять брезгливо вынесла его потрепанную сумку с формой в коридор. Она сердилась постоянно, когда находила ее возле дивана, и выбрасывала, как вещь вульгарную, которой не место в чистых и ухоженных комнатах.

Назойливая муха, как ни старался отогнать ее Скачков, никак не отставала: побегала по трепетавшим векам, коснулась уха и щеки и стала щекотать в носу. Скачков, оберегая сон, со слабым стоном перекинул по подушке голову. Но от проклятой мухи не было спасенья, — теперь она упрямо норовила забраться в самый нос. Скачков чихнул, махнул рукой, и сон пропал.

В комнате было светло и солнечно, он медленно повел глазами. Кажется в квартире уже не спали, — доносилось что-то из кухни.

Внезапно в глазах Скачкова мелькнул живой лукавый огонек, он сунул руку вниз с дивана и сразу же наткнулся на затаившееся тепленькое тельце в мягкой байковой пижаме. Радостный визг запрыгавшего, пойманного за рукав ребенка прогнал последнюю сонливость.

— Ах ты, маленький хулигашка! Ах ты, маленький поросюшка!.. — растроганно приговаривал Скачков, втаскивая и укладывая Маришку к себе под одеяло.

— Пап, ты догадался, да? Или ты подумал, что это муха? — допытывалась Маришка, прижимаясь, затихая рядом с ним. Ее восторженная рожица, всклокоченные волосенки торчали из-под одеяла.

— Му-уха! Конечно, муха. Муха-цокотуха!..

— Пап!.. — позвала шепотком Маришка. — Давай лежать тихонечко-тихонечко. Чтобы никто-никто не услыхал. Давай?

Скачков почувствовал, как колотится сердчишко присмиревшего возле него ребенка.

Они не виделись неделю, целую неделю, даже чуть побольше. Бережно, с опаской повернувшись на бок, Скачков большим корявым пальцем стал гладить, приводить в порядок тоненькие бровки на задорной затаившейся мордашке.

— Я некрасивая еще? — тотчас же поняла его по-своему Маришка, проворно выпростала из-под одеяла руки, пригладила, прибила волосенки и вновь закуталась и замерла под одеялом. — Я еще не умывалась. Я еще как будто сплю. Хорошо?

— Валяй, валяй, — приглушенно басил он, стараясь тоже, чтобы разговор их слышен был поменьше.