Николай Кузьмин - Соседи

— А я сейчас вам скажу, — пояснил Серьга. — Я скажу… Тетка Дарья, — позвал он собиравшую брату ужинать Дарью, — ведь эта яблоня, кажись, у вас года три яловая ходила?

— Два, — уточнила Дарья. — Я уж сказывала, что совсем собрались рубить, а она — на тебе!

— О! — Серьга поднял палец. — Слышишь! Вот так и человек какой, а чаще всего бабы: самое-то золотое времечко профукают, а потом как хватятся да как начнут выкобенивать, — ну как вожжа все одно под хвост попала. Что, не согласны?

— Да н-нет, — неуверенно ответил Константин Павлович, принимая из рук сестры тарелку. — Только я должен сказать…

— Нет, нет, нет! — вдруг горячо запротестовал Серьга, хватая его за руку, и Константин Павлович замер с недонесенной до рта ложкой. — Вы выпейте, а после уж и закусите. Давайте-ка, — и он звякнул своим стаканом о стакан Константина Павловича.

— Сопьюсь я у вас, — усмехнулся Константин Павлович, поднимая тепловатый стакан.

— А, умный проспится, дурак — никогда, — заявил Серьга и вылил водку прямо в горло.

— Практика, — заметил Константин Павлович.

— Есть немного, — согласился Серьга, нюхая ломтик малосольного огурца. Захрустел. — Так вот я вам и говорю, — снова начал Серьга, прожевывая огурец. — Про яблоню или все одно что про людей. Бабы эти… Я уж не помню, но, кажись, у немца какого-то читал… Цвейг. Знаете такого? Ну вот. Здорово он про баб пишет! Так их, сучек, и выворачивает.

— Ненавидите, я вижу, вы их, — вставил Константин Павлович.

Серьга гневно фыркнул:

— Да есть за что!

— А Цвейга всего читали?

— Все, что было в клубе, прочитал. У нас теперь с книжками раздолье.

— Вот это хорошо, — сказал Константин Павлович, и вышло у него неожиданно тепло, искренне и убедительно.

— Но больше всего я люблю эту… как ее?.. Ольгу… Да за историю все пишет!

— А-а… Форш? — подсказал Константин Павлович.

— Во, во, Форш. Здорово баба пишет. Прямо как мужик. Молодец!

Константин Павлович поел, отодвинул тарелку. Сестра спросила:

— Еще?

— Нет, спасибо.

Единственной рукой Серьга вынул из кармана сильно надорванную пачку папирос и прямо из пачки взял папиросу зубами. Закуривая, он помахал рукой, гася спичку, и сощурился от дыма закушенной папиросы.

— А вот вам, — сказал он, — не мешало бы обратить внимание на одного товарища из местных.

— А что такое? — заинтересовался Константин Павлович.

— Да пишет человек. Про нас сочиняет. Я, правда, не читал, но… головастый же мужик!

— А-а, Борис Евсеевич?

— Знаете уже? — удивился Серьга.

— Слышал. — Константин Павлович вспомнил рассказ Таньки, вспомнил саму девушку, и в груди его неожиданно отозвалось тепло и грустно; ему захотелось остаться одному.

Вернулась убиравшая со стола Дарья и спросила, не зажечь ли свет.

— Нет, нет, не надо, — запротестовал Серьга и стал собираться. В низенькой темной кухне он показался неожиданно высоким, головой под самый потолок. Он стоял и привычно охлопывал себя рукой по карманам.

— Да посидел бы, — сказала Дарья. — Куда тебе торопиться?

— К куме пойду, — отозвался в темноте подобревший голос инвалида. — Кума теперь уж заждалась.

— Поклон ей, — сказала Дарья.

— Ладно… Ну, прощевайте пока. Извиняйте, что не по звану зашел.

— Да будет тебе! — запротестовали и Дарья и Константин Павлович. — Заходи почаще.

После его ухода брат и сестра посидели еще, и Дарья рассказала печальную Серьгину историю. По ее словам выходило, что женился «мил человек» по отчаянной любви и, когда на следующий после женитьбы год грянула война, он в немыслимой тоске от предстоящей разлуки хотел чуть ли не руки на себя наложить. Переживал он страшно и на фронте, и уж потом, после войны, говорил как-то, что потому его и пуля никакая не взяла, что очень уж он любил и метался сердцем, а от пули якобы большая любовь заколдована. Но, знать, недаром металось неспокойное Серьгино сердце, чуяло недоброе, — так оно и оказалось. Вернулся он к опозоренному дому, к разбитой семье и с тех пор ожесточился и о бабах говорил только уничтожающе, делая единственное исключение для кумы, одинокой, немолодой уж фельдшерицы, которую давно знала и любила за доброту и отзывчивость вся деревня.

— История… — задумчиво протянул Константин Павлович. — И что же, жена еще здесь?

— Что ты! Уехала.

— Не простил?

— Сказывают, в ногах валялась. Отрезал.

— Да-а… — Константин Павлович хотел спросить сестру о ее замужестве, о котором он слыхал очень отдаленно и неясно, но подумал и не спросил.

Посидели еще, и Дарья зазевала, запотягивалась, — пошла стелить.

Ложиться рано Константин Павлович не привык и от безделья принялся рыться в ящике колченогой и обшарпанной тумбочки, с незапамятных времен стоявшей в углу, на провалившейся гнилой половице. Ящик был набит какими-то пожелтевшими бумагами. Константин Павлович наугад взял одну и долго с недоумением читал и перечитывал, пока наконец не понял, что это метрическая выпись сестры. «Сохранилась же!» Потом ему попались старые облигации, потом нарядная царская ассигнация в пять рублей, потом непонятная картонка. Он перевернул ее и, удивленно подняв брови, полез ближе к свету. В голове после выпитого шумело и в теле была усталость. Константин Павлович смотрел на давний выцветший рисунок на картонке, узнавал, что рисовал его он сам, рисовал акварелью, но вот когда, кого — не припомнить. Время сильно попортило рисунок, но все же можно было разглядеть мутное скуластое лицо девушки, просторное, плохо сшитое платье и, главное, волосы, прямые, безжизненно висевшие до плеч, — такие прямые волосы Константин Павлович видел у какой-то французской кинозвезды.

— Сестра, — позвал он, — помоги ты мне. Никак не могу узнать, хоть убей.

Дарья еще не спала. Она зажгла свет, села в постели в одной простенькой грубого холста рубашке и долго вглядывалась в рисунок, бережно держа его далеко от глаз.

— А-а, ну как же… Неужели забыл? Да в соседях у нас Марья была, — помнишь? Ну, ты еще на каникулы приезжал… Да господи, неужели Вишенку-то забыл?

И тут только Константин Павлович хватил себя по лбу. Конечно же! Ну точно, это она, та самая. Беленькая, нежная девчонка… Ах, время, что оно делает!

Взволнованный Константин Павлович присел на постель сестры и с нежностью смотрел на выцветший рисунок.

— Я же тебе писала, или забыл? — рассказывала Дарья, почесывая в перепутанных волосах и натягивая на голые оплывшие руки одеяльце. — Схоронили мы ее. Постой, когда же?.. Да уж в конце войны, кажись. Время-то голодное было, а здоровьишко никудышное. Писали мы тебе, писали… — и сердобольно глядела, как на старое, увядшее лицо хорошо и нарядно одетого брата легла дымка задумчивости.