Николай Кузьмин - Соседи

— Танюша, — решился он наконец окликнуть, — боже мой, что с вами?

Она вздрогнула, бросила на него мрачнейший взгляд сощуренных глаз.

— Сволочь! — проговорила она, оглядываясь туда, где скрылась машина. — Ишь… Думает, если я… так… Теперь будет знать!

После так хорошо проведенного дня Константину Павловичу весь случай с Танькой казался очень занятным.

— Да перестаньте, Танюша, — ласково уговаривал он девушку. — Зайдемте лучше ко мне, я хочу показать вам одну вещицу. Идемте, идемте, не бойтесь. Что за глупости!

Он был добр сегодня, и мысль поразить и осчастливить Таньку возникла у него только что. Она потупилась, неуловимо быстро и привычно начертила пальцем ноги какой-то вензель на пыли и согласилась. Проходя через дворик, она увидела под яблоней начатый холст и задержалась, но он потащил ее, не давая остановиться.

— Идемте, идемте. Это после.

В доме было не прибрано, — сестра рано утром ушла на работу. Константин Павлович, уверенно хозяйничая, усадил девушку, извинился за беспорядок. Танька сидела тихо, настороженно. Он достал из ящика акварельный рисунок Вишенки, посмотрел еще раз сам и с загадочной и торжествующей улыбкой протянул Таньке.

— Возьмите, возьмите.

Она взяла недоверчиво. Сначала нахмурилась, как бы приглядываясь и пытаясь разобрать, что нарисовано, но это было очень недолго. Внезапно лицо ее смягчилось, дрогнули и опустились ресницы.

— Ой… мама! — прошептала она и, зажмурив глаза, прижала портретик к груди.

— Это вам, Танюша, — сказал Константин Павлович. — Вам…

— Спасибо. — Влажными сияющими глазами она посмотрела на портретик, опять прижала его и поднялась. — Извините, я пойду. — И ушла, бережно унося подарок.

На художника она так и не взглянула. Константин Павлович кашлянул, потер горло, — он был растроган.

Выйдя из дома, он долго бесцельно стоял на пороге. Стоял, посматривал в вечереющее небо, покачивался. Потом нехотя подошел к картине и со стороны, как на чужую, смотрел, не вынимая из карманов рук. «М-да, над композицией надо думать. Думать». Взял карандаш и попробовал обозначить, где что расположится. Тут вот берег, тут речной плес. За рекой поле, огромное пространство, где плавится, перекипает знойный день. «Может, облако? Да нет, все не то. Тесно, очень суженно. И вообще…» Но он вовремя удержал себя, подумав, что недовольство его, видимо, от усталости. Не нужно горячиться, решение, такое, какое нужно, придет со временем.

Он подошел к калитке и загляделся на улицу. Солнце уже село, гасла заря. В деревне было пусто. Константин Павлович так и простоял бы один до звезд, до темноты, но, к счастью, увидел проходившего неподалеку Бориса Евсеевича и окликнул; обрадовался, затянул в гости.

В тот вечер Борис Евсеевич засиделся допоздна, — за разговорами не заметили, как и время ушло. Прощаясь, учитель сказал, что на днях они старой, уже сколотившейся компанией собираются на рыбалку на всю ночь. Не хочет ли Константин Павлович?

— Да конечно же, товарищи! — обрадовался Константин Павлович. — С удовольствием!

— Тогда готовьтесь. Одежонку подберите, подстелить что-нибудь… Да вам тетка Дарья все сама устроит. Дело ей знакомое.

Сестра и в самом деле проявила в сборах на рыбалку удивительную осведомленность. К тому времени, когда за ним заехали Борис Евсеевич, Серьга и Корней Иванович, в сенцах были припасены сбитые кирзовые сапоги, старые, заскорузлые, из какой-то с трудом гнущейся материи штаны и пиджак, тоже, видимо, не раз побывавший под проливным дождем. Константин Павлович тут же, в сенцах, при лампе, быстро переоделся. Необычный костюм сидел на нем коробом, но он прибил, осадил его, где надо, руками, и ему было приятно убедиться, что теперь он ничем не отличается от остальных.

Непривычно шагая и все оглядывая себя, он вышел к ожидавшей подводе. Было темно, только на западе в разрывах облаков чуть рдела заря. Разглядеть, кто сидит в телеге, было невозможно, но два огонька самокруток светились явственно, — это ждали Серьга и Корней Иванович. Лошаденка в ожидании осела на заднюю ногу и задремала.

Рассаживались шумно и бестолково, — Константин Павлович переменил места четыре. Наконец уселись. У Корнея Ивановича сквозь прутья грядушки торчала деревяшка.

— Смотри, за столб бы нам не зацепиться, — произнес Серьга, видимо, каждый раз повторявшуюся шутку, разбирая вожжи.

— Трогай, балабон, — густым голосом сказал Корней Иванович.

Серьга погонял не шибко, и ехать было покойно. Медленно догорала заря, но еще долго светлело в закатной стороне, и когда, подвода выехала к реке, то Константин Павлович, покачиваясь в телеге, смотрел и не мог насмотреться, как блестели вдали перекаты и повороты реки. Низко над головой пролетали какие-то запоздалые птахи, лошадь шла шагом, трава была высока и хлестала по ногам. Положив руки на грядушку, Константин Павлович смотрел на реку, слушал, как глухо и тупо постукивают ступицы колес, и с удовольствием вдыхал мужичий запах упряжи, дегтя и ночной сырости. «Вот, — думал он, — поселиться здесь хотя бы на год, на два. Ей-богу, можно написать такую вещь, что ахнут! Ведь как многого мы там не замечаем, не знаем, а если и знали что когда-то, то как быстро все забылось. Нет, не надо, не надо забывать, не надо отставать!»

Телега остановилась, и Константин Павлович, задумавшись, размечтавшись, с удивлением оглянулся, — оказывается, приехали. Корней Иванович с палочкой в руке бодро поковылял выбирать место, учитель в обе руки забирал из телеги какие-то сумки и припасы, Серьга распряг и увел в луга лошадь. Обратно он пришел не скоро, но принес целую охапку сухих сучьев — для костра.

Когда померкли перекаты и на берегу темной уснувшей реки заплясал огонек костра, Корней Иванович, грузный, тяжелый, с трудом вытянул на земле ногу и тягуче, взахлеб зевнул:

— Ох-хо-хо… Вот уж поистине охота пуще неволи. В Москве, поди-ка, сейчас у телевизоров люди, а мы тут на комара приперлися. Как думаешь, Константин Палыч?

— Конечно, еще не поздно, — откликнулся Константин Павлович. — Передача идет…

— Ну, да вот дождемся и мы, — закряхтел Корней Иванович, подбрасывая в костер прутик, другой. — Как только в области построят телевизор, — а строят там с зимы, это я точно знаю, сам ездил смотреть, — как только там построят, тут мы и к себе его наладим. Тогда все, Борис Евсеич, прощайся с рыбалкой! У телевизора плесневеть будешь.

— Почему? — сказал Борис Евсеевич. — Раз в неделю всегда выбраться можно.

— Сказал! Эдакие деньги угробим, а ты на рыбалку бегать будешь? Нет уж, смотреть придется.

— Не жалко денег-то? — спросил Константин Павлович.

— А чего их жалеть? Для наших людей, дорогой Константин Палыч, будь у меня золото, мне бы и золота не жалко. Ведь как вспомнишь-то сейчас, чего только им вынести пришлось! Боже ж ты мой!