Анатолий Данильченко - Метелица

Однажды не отдернул и выпил лишнее. Как добрался до дома и что было потом — не помнит, только назавтра пришлось просить прощения. А в общем-то все обошлось благополучно, Демид ждал худшего. После обычных упреков и расспросов Ксюша попросила:

— Не напивайся так — страшным становишься. Боюсь я.

— Знаю, буйный, — сказал он виновато и отметил про себя: «Хоть пьяного боишься — и то дело. Хозяина должны бояться, а то какой же он хозяин».

— Тарелки вот поколотил…

— Не помню. Убей — не помню. Верно, что-то сказала поперек. Ты вот что, Ксюш, когда я в подпитии, не перечь, потом скажешь. Не знаю, отчего это у меня, но стоит чуть перебрать, появляется желание крушить все подряд, ломать. Потом каюсь, а удержаться не могу.

Это было полуправдой, Демид лукавил. Сдержаться он не мог в редких случаях, когда его доводили, что называется, до белого каления, в остальном же отчетливо осознавал происходящее. Другое дело, что сдерживать себя не очень-то хотелось. Да и какого черта? Перед кем осторожничать? Обматерил кого-то, в зубы съездил — так не перечь, не доводи до злости. Сами же и виноваты.

— Тарелки будут новые, — заметила Ксюша. — Не поломал бы семью, Демид.

— Семью… — прогудел он с деланной обидой. — Живешь как чужой и не поймешь, то ли гость, то ли хозяин в доме. Вон и сынок твой до сих пор не признает.

— Как это не признает? Привязался он к тебе, неужто не видишь?

— Чего же папкой не назовет?

Ксюша потупилась, щеки ее пошли красными пятнами.

— Трудно ему, Савелия хорошо помнит…

— Подсказала бы — назвал, — уже не оправдывался, а напирал Демид.

— Говорила… Потерпи, не все сразу. Дай привыкнуть.

— Терпеть я привык, — вздохнул он вполне натурально, дескать, и тебе надо в чем-то потерпеть, не одному мне.

Из этого разговора Демид понял главное для себя: Ксюша в его власти. Внешняя строгость — это напускное, а так она мягкая, отходчивая и жалостливая, как и большинство баб, стерпит и простит, лишь бы покаялся вовремя.

А с Артемкой вскоре образовалось. Парнишка он ничего, нравится Демиду, вот только больно себе на уме и с норовом. Ну, положим, что с норовом — это хорошо. Хорошо вообще, в целом, да не перед Демидом же его показывать. Но когда Артемка заболел и две недели пролежал пластом, Демид понял, насколько привязался к нему. Ксюша осунулась лицом, изнервничалась, исплакалась в страхе за сына, и Демида его болезнь взяла за живое. Он помогал ей чем только мог: прогревал рефлектором, бережно поворачивал с боку на бок, рассказывал ему разные истории, подбадривал, вселяя уверенность в выздоровлении, хотя ни у него, ни у Ксюши (он замечал это) такой уверенности не было, завалил комнату гостинцами — только бы ел. Ревматизм отступал неохотно. Сначала боль оставила шею, затем плечи, руки, грудь и дней на пять застряла в ногах, угрожая оставить его инвалидом. Наконец и вовсе отпустила. Чудна́я болезнь, Демид ни разу с такой не встречался.

Однажды, когда Ксюши в доме не было, Артемка попытался встать на ноги и грохнулся на пол. Вот тогда он впервые и позвал его:

— Па-апка!

Демид влетел в комнату, как пушинку, подхватил его на руки и уложил в постель.

— Ходить не умею, — пожаловался Артемка и расплакался.

— Да ты что, Артемка! Держись, мужик, ослаб просто. Ну… — Глядя на него, Демид и сам готов был уронить слезу, такая вдруг жалость его охватила. — Ноги подкосились? Ничего, через недельку будешь на коньках гонять. Будь мужчиной, слезы — это не наше дело. Пускай бабы плачут.

— Правда, пап?

— Ну! Ну!.. — только и смог выговорить Демид, потому что в горле перехватило и защекотало в носу.

Все это вспомнилось Демиду невесть чего — может, от хорошего настроения, от весенней благодати, может, от мысли, что сегодня, после корчевания, он обязательно выпьет, а то уже неделю ко рту не подносил. Вчера вечером Маруся привезла три бочки пива, само ко времени. Дышите глубже, Демид Иванович, жить можно.

Березку он выдернул без особых усилий, лишь крякнул, налегая на вагу, а вот пенек уперся, заскрипел, сопротивляясь.

— Ксюша, давай-ка вместе, моего веса не хватает, — позвал Демид.

— И я! — подлетел Артемка.

— Давай и ты. Дедка — за репку, бабка — за дедку…

Они втроем навалились на вагу, но, как ни раскачивали, пень не поддавался, видно, в корнях еще теплилась жизнь. На арапа не возьмешь, надо обкопать со всех сторон.

— Крепок, старичок, — сказал Демид и взялся за лопату.

Он прокопал на один штык вокруг пня, начал второй, и вдруг лопата провалилась под самый держак. В следующую секунду Демид отпрянул назад, холодея от мгновенного испуга, — из-под пня выскользнула серая гадюка и завиляла по свежевзрыхленной земле, пытаясь улизнуть. Он едва успел опомниться и рубануть ее лопатой, ругнувшись при этом и на змею, и на себя за лихорадочный постыдный испуг.

Рядом уже стояли Артемка и Ксюша.

— Что такое, Демид?

— Гадюка вот…

Ксюша взвизгнула и отскочила в сторону.

— Да не бойся, перерубил.

— Может, уж? — засомневался Артемка, подступая к пню, но Демид осадил его:

— Не суйся, кажется, тут змеиное кубло. Гляди, вон лежит.

— Гадю-ука, — подтвердил Артемка с видом знатока.

— Чего ж теперь делать-то? — растерялась Ксюша. — Ой, надо народ предупредить, гадючье место. Артемка, отойди, не лезь, слышишь? Кому говорю! — И она заторопилась на соседнюю делянку.

— Да мы их с пацанами прошлым летом!.. — похвалился тот. — Счас, только лозину возьму. А ужа́ку, так я в руки запросто…

Демид по примеру Артемки вооружился гибкой лозиной и запасся шестом. Со всех сторон уже стекался народ. Первой прибежала детвора, за ними мужики и бабы.

— Гадючье место!

— Хватает нечисти.

— Нашли деляночку… — только и слышалось вокруг.

Детвора, кажется, боялась меньше взрослых, лезла к пню без оглядки, на них покрикивали матери, но это не помогало. Демид шуганул их и попросил Акима Кривошлыкова пошурудить шестом с другой стороны пня, став наготове с лозиной напротив. Тот разворошил сырую землю, но змеи не показывались.

— Может, одна? — отозвался кто-то из баб.

— Они поодиночке не зимуют.

— Не зимуют, — подтвердил молчаливый Аким. — Бензинчику бы.

Артемка принес бутылку с бензином. Облили пень с одного боку, плеснули в развороченную шестом дыру, подклали хвороста и подожгли. Пламя взметнулось столбом, но через минуту спало, оставив гореть небольшой костерок хвороста.

Все ждали.

И гадюки поползли — одна, вторая, третья… пятая. С остервенением и гадливостью Демид вместе с мужиками хлестал их лозиной, перебивая хребет, они извивались, гнулись кольцами и, лишенные возможности передвигаться, шипели с таким же остервенением и злостью, с какой их били мужики. Добивать не успевали, из-под пня выскальзывали все новые и новые, их надо было остановить хоть одним хлестким ударом, не дать улизнуть в кустарник. Когда из ямы выскользнула последняя гадюка, у пня копошилось омерзительное живое месиво.