Анатолий Данильченко - Метелица

Нетронутым на заводских землях оставался лишь просторный участок за старыми карьерами, примыкающий к лесхозу. Именно его в прошлом году и раскорчевывали под огороды. Там, прямо на огородах, геологи и обнаружили мощный пласт совершенно чистой, без малейших примесей, глины. Они еще только приступили к работам на этом участке, но всем уже стало ясно: плакали огороды, карьер будет здесь. Никто никого не обвинял: понятно, что где глина — там и карьер, но заводчане в первый же день обнаружения глины на огородах вспомнили прошлогоднюю раскорчевку и прозвали это место змеиным.

Для Левенкова не оставалось сомнений, что директор знал залегание пласта и рассчитал все наперед. Вспомнился разговор Челышева с цыганами на рабочем карьере и то, как он старался улизнуть от инженера, направляясь в табор. Он и тогда изворачивался, лгал, определенно зная, сколько в этом месте глины. Знал и раньше, еще позапрошлой осенью, когда шел разговор об огородах. И тогда извернулся, отстранился от участия в определении места под огороды, переложил этот вопрос на чужие плечи — решайте, мол, сами, дело общественное. Какая дешевенькая игра в коллегиальность! А добился своего — бесплатной для завода раскорчевки участка. Теперь для вскрытия пласта потребуется вдвое меньше времени и средств. Дальновидный директор, ничего не скажешь.

Оставалось одно — откровенно поговорить с Челышевым, высказать ему все, что о нем думает, и хлопнуть дверью. Давно пора. Левенков уже не мог спокойно встречаться с ним в конторе, здороваться по утрам, обсуждать какие-то дела. Сам вид его, пропитанные папиросным дымом подпаленные усы, манера важно жестикулировать — все вызывало отвращение.

Сразу после отъезда геологов Челышев провел совещание. Речь шла о новом карьере — о чем только и было разговоров последнюю неделю. Все воспринимали предстоящие работы как неизбежность, никаких сомнений или возражений, естественно, быть не могло, и совещание скорее походило на челышевский инструктаж: кому и чем теперь заниматься. Спокойное, деловое совещание — директор отдавал распоряжения, мастера согласно кивали головами да вздыхали обреченно.

— Карьер начнем вскрывать в ближайшие дни, — сообщил он.

— А кто вскрывать-то будет? — поинтересовался кадровик, опасаясь, что придется срочно искать рабочих. — Своими силами или как?

— Цыгане вскроют, у нас давние связи.

— Да где ж они?

— Тебе бы, Осипович, надо знать — где. Давно пора знать, понимаешь!

— Так вы ж сами… — промямлил кадровик, вобрав голову в плечи, будто ожидая удара. — Сами всегда договаривались.

— Вот именно: сам. Все сам… В Гомеле цыгане, на зимних квартирах. Дам тебе адрес, сегодня же поезжай.

— Угу. А на чем? Утренний поезд ушел.

— На машине. Рыков поедет в пекарню за хлебом, там недалеко. Так, значит. Кому что не ясно? Давайте вопросы сразу — потом не бегать чтоб.

Все совещание Левенков сидел молча, наблюдая за Челышевым и пытаясь уловить в нем хоть какие-то признаки угрызения совести, однако ни в его голосе, ни в поведении не смог заметить и тени смущения. Голос гудел, как всегда, властно, не допуская каких бы то ни было сомнений, усы недовольно топорщились, взгляд колюче обращался то к одному, то к другому. Ждать от такого душевных переживаний — напрасный труд. Ну что ж, тем лучше, значит, в этом человеке Левенков не ошибся и расстанется с ним без малейших сожалений. Он решил сегодня же поговорить начистоту и поставить на этом точку, только не знал, когда завести разговор — с глазу на глаз или сейчас, при всех. Оно бы лучше при всех, а то кто еще решится сказать директору всю правду.

— Значит, вопросов нет, — закруглил совещание Челышев.

— Есть, — отозвался Левенков.

— Что у тебя?

Левенков неторопливо подвигался на своем стуле и, глядя ему в глаза, спокойно и тихо спросил:

— Вы знали, где находится глина?

На какое-то мгновение взгляд Челышева метнулся в сторону — вопрос застал его врасплох, — но он тут же взял себя в руки и произнес с расстановкой:

— Не по-нял!

— Я говорю, вам было известно залегание пласта раньше, еше до разведки?

Все с недоумением уставились на Левенкова, потом на начальника, лишь Петр Андосов потупился смущенно, вероятно, тоже догадывался об этом.

— Ну, брат, фантазией тебя бог не обидел, — хохотнул вдруг Челышев. — К великому сожалению, дорогой мой, я еще видеть сквозь землю не научился.

— Значит, знали.

— Что за странные вопросы! — повысил он голос.

— А это уже не вопрос — утверждение.

— Да кто ж мог знать… — оживился Волков.

— Ладно, развлекательными разговорами займемся на досуге, — оборвал его Челышев и резко встал за столом. — А сейчас о деле. Кому еще что не ясно? Нет вопросов? Тогда все свободны.

Выдержав минуту-другую, пока мастера разойдутся, Левенков, сопровождаемый озабоченным взглядом Ксюши, направился в кабинет директора. Тот сидел за столом без дела (по всему видно, ждал его) и усиленно дымил папиросой.

— Ну? — спросил он неторопливо, кивнув Левенкову на стул.

— Что «ну»?

— Решил скомпрометировать меня перед народом?

— Сказать правду решил — так будет точнее.

— Ах, пра-авду… Правду, которой не знаешь. А ты подумал о том, что я могу и обидеться? Да-да, обидеться и расценить это как подрыв руководства или более того — как клевету?

— Руководства в единственном числе?

— Хотя бы и так.

— Подумал и решил, что вам не пристало обижаться.

— Эго почему ж?

— Потому, что вы обидели весь поселок.

Челышев заскрипел столом, наваливаясь на него и растирая в пепельнице свой окурок — не торопясь, тщательно, словно показывая, что и его, инженера, он сотрет при желании вот так же. Покончив с окурком, он сухо произнес:

— Это твои домыслы.

— Неправда! Вы знали.

— Откуда, не подскажешь?

— Знали! — повторил он убежденно.

— Положим, догадывался, ну и что?

Левенков ждал, что после этого директор заведет свой обычный демагогический разговор о пользе общей и частной, о политике руководителя, о требовании времени — и это выглядело бы попыткой оправдаться — однако Челышев ограничился вызывающим, чуть ли не наглым «ну и что» и уперся в него неподвижным взглядом. Он настолько был уверен в безнаказанности, что не утруждал себя такими «мелочами», как порядочность, честность, забота о сохранении доверия подчиненных. Левенков почувствовал, что скулы его твердеют, тяжелеют глаза, и вдруг на мгновение увидел себя, как в зеркале: перекошенный рот, вздувшиеся ноздри, сдвинутые к переносице брови… «А я злой, — подумал он. — Злой! Но как иначе с такими людьми — добром? Не проймешь. Слабенькое оно, добро мое, младенческое».

— Это откровенный обман, — сказал он как можно спокойнее. — Низкий, недостойный обман. На нем долго не продержишься.