Анатолий Данильченко - Метелица

— Вона ты куда! — удивился Челышев, поняв наконец, что их разговор последний. — Надо полагать, сжигаем мосты, дверью хлопаем, та-аскать?

— Так будет лучше для нас двоих.

— Для двоих? Ну-у, брат, переоцениваешь ты себя. Для тебя одного. Всего лишь для одного, — проговорил он с наигранным добродушием. — С этого и начинал бы, а то вишь куда завернул. Ах, какие мы решительные задним числом! Не плевал бы в колодец, Сергей Николаевич, авось испить придется.

— Надеюсь найти источник почище.

— Поищи, поищи. Только не замути его так скоро.

У Левенкова пропало желание продолжать разговор: это — что кричать в пустыне.

— Значит, можно рассчитывать, что с вашей стороны не будет никаких препятствий. Я правильно понял?

— Правильно. Можешь писать заявление об уходе. Только не откладывай, у меня дел много, нужен помощник хороший, — подчеркнул он последнее слово.

Все это время Челышев держался спокойно, сохраняя превосходство, но под конец сорвался. Кто-то приоткрыл дверь, пытаясь войти, и он рявкнул на весь кабинет: «Занят!», выдав свое состояние. Демонстрировать далее наигранное спокойствие не было смысла. Он задергал усами и жестко произнес:

— В управлении не советую хлопать дверью, если хочешь уйти сам.

— Это угроза?

— Нет, покуда что предупреждение. В твоих интересах, как я понимаю, не затягивать решение вопроса.

— Конечно. Уж поскорее от свисточков, от гудочков…

— Хм, поэт! Ну, так машина пойдет в Гомель через полчаса.

— Сейчас напишу.

— Давай. — Челышев поднялся, показывая, что разговор закончен, и, уже выходя из-за стола, язвительно заметил: — А быстро ты спекся.

Они поглядели друг на друга, оба презрительно усмехнулись, и Левенков вышел.

Последние слова директора крепко задели самолюбие Левенкова. Его кабинетный разговор — укус комариный, а Челышев как самоуправствовал, так и будет продолжать, если не зарвется еще больше. Так уж устроен человек: одержав верх над соперником, он всегда считает себя правым и возносится в своей «правоте», не задумываясь над тем, почему случилось так, а не иначе, и даже личные недостатки начинают ему видеться достоинствами.

Все это Левенков хорошо понимал, однако поступить иначе не мог. Ничего явно противозаконного Челышев не сотворил, руководитель он старый, проверенный, все козыри окажутся на его стороне, Левенкова же посчитают заурядным склочником, а то и более того. Не случайно директор предупредил, что может выдать его за клеветника, подрывающего престиж руководителя. А ведь может, такой человек все может. И тогда дело станут рассматривать в другой плоскости — вспомнят и окружение в сорок первом, и добрушский лагерь. Тут вопрос позаковыристей.

Спустя три дня после разговора с Челышевым пришло довольно сдержанное письмо от Нади. Она писала, что жилплощадь по закону остается за ним и он волен распоряжаться ею по своему усмотрению. Но были в письме и такие слова: «Приезжай, Светка очень обрадуется». Они-то и обнадеживали. Он понимал, что не может Надя так вот сразу обо всем забыть, и ее сухое письмо нисколько не обижало. Было ясно: она принимает его и готова простить.

За неделю в управлении нашли нового инженера, Левенков передал все дела и был свободен. Накануне отъезда он устроил небольшой прощальный ужин, пригласив Демида с Ксюшей да Петра Андосова с женой — соседей по дому и самых близких ему людей на заводе.

Невеселым было застолье. Гости чувствовали себя скованно, говорили о постороннем, несущественном, зная, что их дела и заботы теперь далеки от Левенкова, а он, понимая их состояние, пытался оживить разговор, бодрился, но делал это неумело, неестественно, потому что и самому, как ни опостылела ему Сосновка за два года, было грустным расставание. Демид налегал на выпивку, Андосов пробовал балагурить по своему обыкновению, но и у него не получалось, Ксюша откровенно грустила, видно вспоминая Наталью. Только под конец старший мастер высказал то, что было на душе у всех.

— Жалко, Сергей Николаевич, что ты уезжаешь. Жалко.

— По-другому нельзя.

— Да я понимаю, чего ж не понять. И все ж таки… — Он помедлил, поскреб подбородок и добавил как бы между прочим: — А я бы принял твою сторону.

Этого Левенков не ожидал. Андосов был человеком порядочным, но всегда держался серединки между инженером и директором, ни с кем не обостряя отношений; с Челышевым же он с первого дня на заводе, казалось, сработался как никто другой, и рассчитывать на его поддержку было бы самонадеянно. К тому же Левенков не искал ничьей поддержки, даже не пытался найти ее, он только сегодня с запоздалым сожалением подумал, что за два года так и не предпринял каких-то решительных действий, лишь противился в одиночку воле директора, думая больше о своем спокойствии, нежели о пользе дела. Может быть, потому Андосов и другие мастера боялись с ним откровенничать. «Чужой я для них. Чужой, и своим даже не попытался стать», — подумал он с досадой и, глянув мастеру в глаза, благодарно улыбнулся:

— Спасибо, Петр Матвеевич. Только, боюсь, без толку все.

— Под лежачий камень вода не течет. Чего ж не попробовать?

— Нет, — покачал головой Левенков. — Нет, бесполезно, рано. Сейчас время Челышевых. И потом, Петр Матвеевич, не тот я, видно, человек. Понимаете, не тот. Есть люди, как бы вам сказать, ну… борцы есть и созерцатели. Так вот я, скорее всего, созерцатель. — Он криво усмехнулся и, прицокнув языком, подчеркнул: — Не борец.

— Жалко, жалко, — вздохнул Андосов. — Ну да после драки кулаками не машут. Даст бог, сам споткнется.

— Значит, это правда, что он знал довоенную карту? — вмешалась Ксюша.

— Вряд ли. Карту — вряд ли, но залегание пласта знал. Вот ума не приложу: откуда. Петр Матвеевич, как думаешь? Ты с ним с сорок третьего.

Тот лишь пожал плечами.

— Силен, бродяга, душа из него вон! — подал голос Демид. — А мне он нравится — мужик! С огородами подкузьмил? Ну и подавись ими. Мы его на другом обставим.

— Ты-то обставишь, а другие? — спросил мастер.

— А плевать мне на других! Были б гроши да харч хороший, все остальное суета. Давайте лучше выпьем за Сергея Николаевича, за комбата моего. Живы будем — не помрем, Матвеевич. Наливай.

Назавтра Левенков уложил свои небогатые вещички в два чемодана, домашние пожитки и все Натальино отдал Ксюше, окинул в последний раз опустевший дом, безлюдный Малый двор, заводские корпуса с привычной красной трубой, и Демид отвез его к московскому поезду.

До конца учебного года оставалось еще три месяца, а на уроки ходить становилось все трудней и трудней — так и подмывало проехать мимо Ново-Белицы, мимо своей школы, поблескивающей под утренним солнцем зеленой крышей, просидеть в вагоне до Гомеля, сбегать в кино, пошастать по городу.