Анатолий Данильченко - Метелица

— Выходит, ты — за политику?..

— Сейчас все — политика, — ответил Захар туманно, ухватившись за Сенькино предположение.

Только сейчас ему пришло в голову (Шульга натолкнул на такую мысль) выдать себя за политического. Почему бы и нет? Пусть думают, что за убеждения пострадал. Вот именно: пострадал. Теперь люди во что угодно поверят. Недавно были враги, сейчас — пострадавшие. Отлично! Захару лучшего не придумать. Он хорошо знал, что пущенный однажды слух со временем обрастет подробностями, станет достоянием всех (а раз все говорят, то так оно и есть) и укоренится накрепко. Самому же ему в этом деле никакого участия принимать не надо, кроме как не опровергать слухов. Все остальное сделают людские языки.

— Не темнишь? — допытывался Шульга. — Давай без булды. Мне скажешь — что в могилу… Гадом быть!

— А ты что, поп или следователь? — спросил Захар с вызовом.

— Да я так, не в обиду. По мне, хоть что… Просто показалось, будто…

— Крестись, Сенечка! Если кажется — крестись.

На этом их «откровенный» разговор закончился, Сенька больше не приставал. Но вскоре Захар стал замечать, что грузчики поглядывают на него с любопытством и — осторожно.

Подходяще!

С Капитолиной у Захара все ладилось как нельзя лучше. Она была довольна новой жизнью в городе, тут ее никто не знал и не мог ни попрекнуть батькой-старостой, ни обозвать самогонщицей. Уже одно это успокоило ее, придало степенности. На глазах посвежела баба, повеселела и приосанилась: как-никак теперь она законная жена, а не разбитная вдовушка. Сыновья ее наведывались редко, Захару не надоедали, а с началом каникул и вовсе уехали в Метелицу под присмотр теток. Похоже, Капитолина и не собиралась продавать свою хату — оставила младшей сестре, рябой Катюхе, так и застрявшей в вековухах.

Но хата — хатой, не стоила она думок Захаровых, а вот с Максимом все вышло сложней, нежели казалось поначалу. Давно закончились экзамены, лето в самом разгаре, но он так и жил у Лапицких. Капитолина изредка наведывалась в Метелицу, привозила деревенские новости, и в первую очередь конечно же о Тимофеевой семье, несколько раз видела Максима, но тот ничего о переезде в Гомель не говорил. Захар понимал, что ему самому надо еще раз повидаться с сыном, на Капитолину в этом деле рассчитывать не приходится — ей ли заботиться о чужом ребенке. Однако теперь, когда вернулся Тимофей, пути в деревню Захару были заказаны. Одна только мысль о встрече с хромым учителем: что скажет, как глянет, может, плюнет в лицо, и тогда сам бог не знает, чем это кончится, — наполняла его неосознанным животным страхом, для которого основательных причин в общем-то и не было. Ну, встретятся, ну, обзовет его учитель последними словами — на то и вражда. В конце концов, Захар ему подставил ножку, защищаясь. Разве что немного переборщил с письмом в органы. Так поди знай, что все это обернется двадцатью пятью годами. Ведь попугать хотел, не больше.

«А может, и есть за что? — думалось не однажды Захару и не верилось: — Нет, вряд ли, чего ж брехать самому себе. Тут они перегнули палку. Вот-вот, они перегнули, а все шишки на меня. Ну да нечего было рыпаться, он первым начал». Захар не был уверен в том, что Тимофей всерьез затеял бы канитель с проверкой его «партизанской» жизни в оккупации, но хотя бы и так — невелика беда, доказательств ни у кого не было и нет. Ищи волка в лесу. Не был он уверен и во враждебном отношении учителя к себе тогда, в сорок пятом, однако гнал эту неуверенность, убеждая себя в обратном. Так было спокойнее, потому что одно дело — донести на безобидного человека и совсем другое — на личного врага.

И все же как ни боялся он встречи, избежать ее не смог. Встретились они случайно, когда у Захара притупилось чувство осторожности и он уже без опаски появлялся на вокзале, на привокзальной площади, у билетных касс по соседству с багажным отделением, куда частенько наведывался по делам.

Однажды утром перед работой он заглянул на вокзал купить папирос и у самого киоска нос к носу столкнулся с Тимофеем, который, видно по всему, только сойдя с пригородного поезда, остановился выпить стакан газировки. Захар вздрогнул от неожиданности и застыл как вкопанный, с протянутой рукой, сжимающей в коротких волосатых пальцах рублевку. Первой мыслью было отвернуться, нырнуть в толпу, но Тимофей поглядел на него и, похоже, не распознал с первого взгляда. Тут бы и уйти, однако вместо этого у Захара вырвалось:

— Здорово…

Еще произнося приветствие, он спохватился: зачем, кто за язык тянет! Но было поздно. Брови учителя дрогнули, и Захар понял, что узнан. Он неловко переступил с ноги на ногу, ожидая ответа и лихорадочно соображая, как поступить: уйти, когда Тимофей обругает его или станет обвинять, или еще что сделает? ответить, попробовать оправдаться? покорно слушать и молчать? Скорее всего последнее — стерпеть.

Но учитель повел себя непонятно. Не произнося ни слова, он с прищуром окинул Захара с ног до головы, презрительно усмехнулся и, не обращая внимания на протянутый ему стакан газировки, не торопясь, медленно, как-то вразвалочку повернулся спиной и шагнул от киоска, припадая на культю.

Захар растерялся.

— Антипович, погодь!

Тимофей приостановился, поднял глаза — спокойные, ничего не выражающие, разве что усмешку.

— Ну, что еще? — спросил устало, словно до этого между ними состоялся долгий трудный разговор.

— Я вот что… Ты пойми…

— Понял, — оборвал его учитель.

— Да что ты понял: я — гад, потому и виноват во всем? А моей вины, может, на мизинец.

— Мне твои оправдания не нужны.

— Мне нужны!

— Вот и оправдывайся перед своей совестью, — отрубил Тимофей и повернулся — уходить.

— Постой, Антипович, — рванулся к нему Захар, пытаясь загородить дорогу. Сейчас он хотел, напрашивался на обвинения точно так же, как боялся, избегал их еще пять минут назад. В какие-то мгновения это стало чем-то важным, необходимым, превратилось в потребность.

— Постой, давай поговорим.

— Не о чем.

Учитель стал неузнаваем: спокойный, уверенный в себе и жесткий. Таким его Захар не помнил ни до войны, ни после. Изменился учитель за эти восемь лет? Или сам он, Захар, изменился? Или оба они изменились, только в противоположные стороны? Трудно понять.

— Я о сыне, Антипович. О сыне, — заторопился он, удерживая Тимофея. — Не по-людски как-то. Что ж он — безродный какой, бездомный или сирота круглый? Пускай переезжает, что́ он тебе.

— Я не держу, — выдавливал по слову учитель, как милостыню дарил.

— Так чего ж он?

— А ты у себя спроси.

— У себя? — не понял Захар.

— Вот именно, у себя, — покривил Тимофей губы в усмешке и уже на ходу кинул через плечо: — А дом у него есть.