Анатолий Данильченко - Метелица

Учитель насупился, снова заерзал на стуле. Видно было, что этот вопрос для него болезненный.

— Не так сразу, вы знаете…

— Да-да, конечно, — заметил коротко Чесноков и умолк, надеясь, что учитель сам поймет бессмысленность своих притязаний.

И какого черта суется в облоно с такими просьбами — на старое знакомство рассчитывает? В общем-то, будь другая ситуация, чего стоит помочь: один звонок в районо. Однако ситуации другой не имеется, есть одно-единственное: бывший лагерник. Вот когда в партии восстановят — милости просим, тогда всякому будет ясно, что оправдан.

Лапицкий молчал, уставясь в пол, и это начинало раздражать. Чего ждет, спрашивается? Помочь ему — значит взять всю ответственность на себя. Рискованную ответственность. А кому это надо? Нет, милок, береженого бог бережет.

— Как я понял, — заговорил наконец учитель упавшим голосом, — решение районо останется без изменений?

— Зачем же такой пессимизм, Тимофей Антипович, — развел руками Чесноков. — Я посмотрю, что можно для вас сделать, разберусь… ну, скажем, к концу недели. Устраивает?

Разбираться он конечно же ни в чем не собирался, но не в его привычках было отказывать посетителям, не оставляя надежд. Люди должны верить в лучшее в любых ситуациях. Это было бы жестоко — лишать надежд. Грубо. Невежливо. Да и хлопотно. Вот именно: хлопотно, утомительно для себя же самого.

Он поймал себя на этой мысли и невольно улыбнулся, но тут же поднял глаза на учителя, адресуя свою улыбку ему.

— Значит, до пятницы.

Лапицкий со вздохом поднялся. Его громоздкая увесистая деревяшка выглядела на свеженатертом паркете нелепо, и Чеснокову вдруг захотелось сделать для учителя хоть что-то хорошее.

— Тимофей Антипович, а что вы не закажете себе протез?

— Протез? — смутился Лапицкий. — Не знал…

— Делают! Отличные протезы делают. Подождите-ка, я сейчас, — оживился Чесноков, беря телефонный справочник и ощущая при этом легкость и приятную удовлетворенность самим собой.

Через минуту он навел необходимые справки.

— К сожалению, у них сегодня выходной. Но — делают, отлично делают, сам видел. Я вам сейчас адрес запишу…

Когда учитель вышел, Чеснокову стало жаль его. По-хорошему жаль, чисто по-человечески. Намаялся мужик, настрадался не за понюшку табака. Сейчас он нисколько не сомневался в невиновности Лапицкого. Но это сейчас. А тогда, в сорок пятом, кто мог сказать с уверенностью, что по навету, по стечению обстоятельств забрали человека, а не за его черные дела. Да и попробуй скажи, порассуждай о милосердии, о любви к ближнему. Любить человека — не значит гладить его по головке и прощать всякие пакости. Это в сорок пятом знали твердо.

Жалость к учителю увеличивалась еще и от сознания (а может быть, главным образом от сознания), что на его месте мог оказаться сам он, Чесноков. Почему бы и нет? Вполне вероятно, никто не застрахован. Нет, никто. Вон какие люди кувыркались со своих кресел!

Принялся было рассуждать о превратностях судьбы, но тут вошел Иван Семенович, и мысль его спуталась, переключилась на другое, забылась.

Забылся и хромой учитель.

В райком Челышева вызвали спустя неделю после проверки завода. Никакого особого значения этому он не придал: сколько таких проверок было на его веку, и не упомнишь. Беспокоиться не о чем. Главное — план завод выполняет, а уж как это делается — забота его, директора, а не секретаря. Правда, что за штучка этот новый секретарь Кравчук, еще неизвестно. Говорят, молодой, напористый… Это подходяще, таких Челышев уважает, с напористыми только и можно что-то сделать. Ничего, со старым секретарем, Иваном Даниловичем, он заседал в президиумах чуть ли не рядышком и с новым будет заседать.

Челышев знал, что на него есть жалобы в райком, но не тревожился, лишь наполнялся злостью. Распустились за последнее время, жалобы, видишь ли, строчить начали. И кто жалуется-то? Лодыри, бездельники, прогульщики, которых не только матом крыть — под суд отдавать надо. На то он и начальник, чтобы крепко держать узду. Пустяки, мелочи, это даже хорошо, что секретарь вызвал. Давно пора познакомиться, а заодно и узнать, что там за грамотеи завелись на заводе. Он им, этим грамотеям, завтра покажет кузькину мать.

Явился Челышев к десяти, как и было назначено. В приемной стучала на машинке Валечка Петровна, всегда приветливая, спокойная блондинка с завитушками на висках. До того спокойная и уравновешенная, что казалось, настроение у нее никогда не меняется. И хотя ей давно уже перевалило за тридцать, все называли ее по-свойски: кто интимно, кто снисходительно, кто заискивающе. Лет пять назад ее называли просто Валечкой, теперь же стали прибавлять отчество. Так и получилось — Валечка Петровна.

Никого из посетителей в приемной не было, и это удивило Челышева. Десять утра, самое бойкое время, и никакой толчеи. При Иване Даниловиче в это время постоянно толпился народ, встречались знакомые, обменивались новостями. Живо и непринужденно было в приемной.

— Добрый день, Валечка Петровна, — поздоровался Челышев и повесил свой летний белый картуз на круглую вешалку у входа. — Давненько я у вас тут не бывал. Как живется-можется?

— Живем, Онисим Ефимович, живем, — улыбнулась Валечка Петровна, прекратив стучать по круглым пуговицам «Олимпии». — Присядьте, еще без трех минут. Он сейчас освободится.

— Ну! — удивился Челышев. — Какие точности.

— У нас теперь так, — улыбнулась она снова.

«Ишь, — подумал Челышев неприязненно, — быстро же ты, девка, перестроилась на другого».

— Ну и как он, новый-то, в духе сегодня?

— А он всегда в духе.

— Хм! Интересно.

Через минуту от секретаря вышел незнакомый посетитель. Валечка Петровна заглянула в кабинет, пропустила Челышева и прихлопнула за ним дверь.

Навстречу поднялся из-за стола Кравчук, подтянутый, крепкий мужчина лет сорока, в хорошо отутюженном, но каком-то нестрогом, в клеточку, костюме, с таким же пестрым галстуком. Иван Данилович не позволял себе «театральных» галстуков.

— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте, — протянул руку секретарь. — Вот и познакомимся поближе. — Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место. — Как здоровье?

— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович! Скриплю помалу.

— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?

— Пятьдесят девять скоро, — ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?

— На покой не тянет?

Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора — слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не отдаст.