Анатолий Данильченко - Метелица

Глядя на эту картину, Антип Никанорович не выдержал:

— Загубишь живелину, Денис! Не пойдет она, потому — молодая, норовистая. Распрягай!

— А это куды? — закричал Денис, торкая кнутовищем в оклунки и тараща на Антипа Никаноровича красные от злобы и безысходности глаза.

— Давай ко мне, недалече тут.

— Не шуткуешь, Никанорович? — растерялся Денис, меняясь в лице. — Ах ты, господи! Ну, спасибочки! А то и впрямь засеку, проклятую. — Он перекинул свои оклунки на воз Антипа Никаноровича и начал распрягать Красуню. — Правда твоя, Никанорович, молодая она, добрая коровенка, грех загубить. Всего-то четыре и осталось на деревню. Четыре коровы на Метелицу! Дожились…

— Четыре, — отозвался хмуро Антип Никанорович и подстегнул Зорьку вожжой, не дожидаясь, когда Денис выпряжет корову и затолкает свой воз назад во двор. Тимофей с бабами и детьми уже где-то за околицей топтали вязкую после дождя грязь на шляху. Надо было торопиться к лесу, пока немцы не встали на пути, не отыскали новой работы для стариковских рук.

Только углубясь в чащу, Антип Никанорович вздохнул облегченно: «Выбрались-таки!»

Сельчане группами по два, по три семейства расползались по лесу и начинали готовить ночлег. Левенков предложил вырыть окопчик, но Антип Никанорович лишь усмехнулся и полез в чащу молодняка. Тимофей с Левенковым двинули следом.

Давно Антипу Никаноровичу не работалось с такой легкостью и охотой. Опавшая листва приятно шуршала под ногами; топор играл в руке, срубая гибкую поросль, и с каждым взмахом тонко позванивал отточенной сталью; лесной пахучий воздух переполнял его радостью. Ощущение свободы взбадривало Антипа Никаноровича. Хотелось зарыться в этот ворох желтой листвы, барахтаться, как шаловливому мальцу, и смеяться, смеяться безо всякой причины. Чтобы не выдать своего радостного волнения, не показаться смешным, он неестественно строгим голосом командовал:

— Тимофей, давай веревки, какие негодные! Поспешай, а то ненароком задождит. Ксюша! Ты где там, Ксюша? Разворачивай брезент! А ты, мил человек, возьми-ка топор на возу да наруби хворосту, лозы, веток — што под руку попадется, лишь бы поболей.

Вскоре расчищенная площадка стала похожа на колодец из живых тонких березок. Вдвоем с Тимофеем они сгибали в полудуги стоящие напротив деревца и связывали попарно в середине площадки. Начал вырисовываться каркас просторного шалаша. Часа за два переплели стенки лозой и длинными ветками, укрыли толстым слоем листвы, потом хворостом и сверху натянули брезент. Лесное жилье было готово.

Антип Никанорович оглядел шалаш со всех сторон, заплел кое-где ветки и удовлетворенно хмыкнул.

— Листьев подгребти — и хоть до заморозков.

— Знатный шалаш! — не скрывал своего восхищения Левенков. — Главное — сухо будет. Ну, Антип Никанорович, я — пас! Убейте — не сообразил бы!

Управившись со всеми делами, Антип Никанорович прошел по лесу, поглядел, как устроились соседи, и вернулся к шалашу. Надвигались сумерки. Прося возилась у входа с одеялом и подстилками, Ксюша с Натальей готовили еду, дети весело барахтались в куче листьев, а Тимофей с Левенковым стояли поодаль с мужиками. Антип Никанорович накинул фуфайку на плечи и присел без дела на воз. Бодрость покинула его тело, и радость, с которой он мастерил шалаш, уступила место тревоге за покинутый двор.

Вторую неделю вели сельчане лесную жизнь, а фронт все еще гремел где-то под Добрушем. Антип Никанорович выходил на опушку леса и подолгу стоял у вековой сосны, вглядываясь в ровную линию дворов Метелицы. Там его хата, двор, сад. Там его земля. И там хозяйничали фашисты, топтали малинник, ломали плетни и яблони. Он тяжко вздыхал и плелся назад, собирая по дороге поздние грибы и бруснику. Издали, с лесного шляха, глухо доносился рокот моторов. Заброшенная дорога, которой немцы брезговали при наступлении, теперь стонала под колесами машин. Немецкая армия откатывалась к Гомелю.

Дни проходили в томительном ожидании своих. От безделья мужики собирались на полянке, до одури пыхтели цигарками и вели одни и те же разговоры о скором освобождении, о победе, о том, какую казнь устроят Гитлеру в конце войны. И каждый раз кто-нибудь рассказывал всем известный анекдот о ломе, нагретом с одного конца. Намаявшись, мужики притихали и долго вслушивались в гул канонады, вздыхая на все лады.

Только на десятое утро, проснувшись, как обычно, раньше всех, Антип Никанорович не услышал привычного гула за лесом. Он приподнялся и выждал минуту. Сопел простуженный Максимка, ворочалась Ксюша, во сне машинально укрывая Артемку одеялом, да в дальнем углу тяжело дышал Левенков. Антип Никанорович выбрался из шалаша, распрямил замлевшие плечи, прислушался. Вокруг — ни звука.

«Зараз зачнется», — подумал он и подался к лежащей у воза корове. Почуяв хозяина, Зорька поднялась и, шумно раздувая ноздри, потянулась мордой к ладоням.

— Озябла али как? — Антип Никанорович стянул с коровьей спины широкую мешковину, покрытую холодной росой, потрогал хребет, бока и улыбнулся. — В самый раз, голубушка. Это ж роса — не изморозь. Да не сопи ты. Давай послухаем. — Необычная тишина начала его беспокоить.

Между деревьями показался Денис Вилюев. Он заметил соседа и направился к нему.

— Чтой-то тихо, Никанорович?

— О то ж. И я слухаю, слухаю… Будто перед грозой.

— А може, после?

— Скажешь! У нас бы громыхало. В деревне ж укрепились.

Денис почесался и решил:

— И войне передышка требуется.

Лагерь беженцев начинал просыпаться. Первыми повылазили из шалашей и землянок старики, за ними — бабы, а потом уже мужики помоложе. Запахло дымом костров, забренчали ведра, зашуршала под ногами листва. Таял сырой туман в лощине, светлело небо, углублялись синие колодцы между белеющими сугробами облаков. Лес как будто замер в ожидании ветра, топорща ветки деревьев, готовых в любую минуту закачаться, зашуметь разноголосым хором.

Лапицкие с Левенковыми завтракали у шалаша на разостланной клеенке. Антип Никанорович ел не торопясь, сосредоточенно, старательно пережевывая каждый кусочек. Бульба в мундире, сухари, соленые огурцы да несколько ломтиков желтого от соли и времени прошлогоднего сала — и то слава богу. Другие и этого не имели. Заскорузлыми пальцами он сдирал кожуру с бульбины, макал в соль и, радуясь вкусному запаху, отправлял в рот. Потом медленно хрумтел огурцом. Сала как будто и не замечал, зная, что остатков как раз хватит на заправку обеденного супа.

Тимофей с Левенковым отвалили от «стола» и тихо переговаривались.

— Странная тишина, — рассуждал Левенков. — Неужели Добруш взяли?

— Тогда мы должны были слышать продвижение к Метелице. Вчера еще засветло канонада утихла.