Анатолий Данильченко - Метелица

— Ну-ну, — усмехнулась Степанида и принялась разливать чай, себе — крутой, до черноты, Челышеву — послабее.

Он заметил ее пренебрежительную усмешку, стиснул зубы, но не посмел ничего сказать, только проворчал, указывая на ее чай:

— Сердце подорвешь.

— Слыхали, — отмахнулась она равнодушно, как от чего-то надоедливого, и добавила, возвращаясь к разговору о Левенкове: — Не любишь ты его, Ося.

— Не за что! — бросил он резко, уже не скрывая своего недовольства.

Злил Челышева не Левенков, а Степанида, ее пренебрежительность в разговоре с ним, и свое неумение совладать с женой, заставить ее уважать его, как было это раньше, до войны. Сотни людей слушаются каждого его слова, исполняют любое распоряжение — да что там распоряжение! — малейшее его желание считается для всех законом, а вот для собственной жены он стал всего-навсего «Ося» — не ласковое, как в молодости, «Ося», а насмешливое, оскорбительное.

— Мне работники нужны, а не кисейные барышни, которых можно любить или не любить, — продолжал он, отхлебнув чаю из стакана. Хотел еще сказать, чтобы она прекратила называть его Осей, но сдержался; сказать это означало выдать, что он замечает ее насмешки и мирится с ними, терпит их. Лучше всего было промолчать.

— Помнится, ты считал его хорошим специалистом.

— Специалист — еще не руководитель. Потому и говорю, чтобы занимался своими делами и не лез в мои.

— А-а, вон оно что, — улыбнулась Степанида. — На твои полномочия, значит, посягнул. Не желаешь властью делиться.

— Дело не во мне, — сказал Челышев и досадливо поморщился. — Дай ему волю, так он своим либерализмом мне весь завод развалит. Жалостливый больно, таких в узде надо держать.

— Скажи ты на милость! — Степанида удивленно вскинула брови. — А я до сих пор считала, что в узде надо держать слишком ретивых.

Челышев поперхнулся чаем и насупился. Степанида явно дерзила, напрашивалась на ссору, но он ссоры не хотел, зная, что верх останется за ней. Каким властным ни был Челышев, но жена, если надо, не уступит. Он это знал.

Однако Степанида, кажется, не была расположена к ссоре и поспешила загладить свою резкость, заговорив мирным тоном:

— Не знаю, чем тебе не угодил Левенков. Мне он нравится, порядочный человек, мягкий, воспитанный.

— То-то я вижу, ты на Малый двор зачастила. Медом там тебе намазано, — проворчал Челышев и поднялся из-за стола.

— А вот это уже мое дело! — повысила голос Степанида и встала вслед за ним, вызывающе уперев руки в бока.

Теперь уже Челышев посягнул на «полномочия» жены, и он это знал, просто не смог сдержаться. Между ними было установлено молчаливое соглашение, что заводскими делами занимается Челышев, а жизнью поселка — Степанида. Только поди разберись, где что, попробуй отделить одно от другого, когда без завода поселок не мог существовать, как и завод без поселка. К ней шли со всеми своими неурядицами, просьбами и жалобами, зная наверняка, что у нее скорее найдут поддержку, чем у директора завода. Жаловались даже на самого Челышева.

А на Малый двор Степанида зачастила не потому, что там жил Левенков, но чтобы почаще видеть сына новой бухгалтерши Ксении Корташовой. Она привязалась к этому мальчонке, баловала его то пряником, то конфеткой, часто помогала ему учить уроки, стараясь втолковать больше, чем то было предусмотрено школьной программой, и всячески оберегала, хотя и безуспешно, от влияния разболтанной сосновской ребятни. Артемка чем-то напоминал ей Михаила в детстве.

К этой привязанности Челышев относился снисходительно, дескать, пускай балуется старуха.

Пора было идти в контору, потому как к девяти он велел всем собраться на короткое совещание по поводу заготовки на зиму кирпича-сырца. Без запаса сырца на перевыполнение годового плана нечего было и рассчитывать. План-то Челышев, кровь из носа, а вытянет, но этим он не мог довольствоваться: уже привык к почестям и премиям, к похвалам на районных совещаниях и неизменному месту на сцене гомельского Дворца культуры, за красным столом президиума. Иное как-то и не представлялось. Почести — это приятно, чего там душой кривить, но разве стал бы он изматывать и себя, и сотни людей только ради них. Такая война прокатилась, такая разруха кругом, сейчас кирпич — как воздух, без него ни шагу.

— Онисим, ты где там застрял, уже девять! — окликнула его из кухни Степанида.

Челышев встрепенулся, глянул на часы.

— Подождут, невелики бары.

— Что на обед сготовить?

— Гляди сама.

Он натянул на плечи свое неизменное, еще довоенного пошива кожаное пальто, втиснул хромовые сапоги в галоши и вышел на улицу. До конторы и было-то всего две минуты ходу, но дорожку, пересекающую поперек Большой двор, развезло до основания, куда ни ступи — грязь. И Челышев двинул в обход, вдоль бараков, медленно, как цапля, выбрасывая вперед свои длинные ноги, торчащие по причине плоскостопия носками в стороны. Когда-то он стеснялся своей чарличаплинской, в елочку, походки, старался ступать прямо, как все люди, теперь же лишь снисходительно улыбался бывшей стеснительности. Ему было глубоко безразлично, что о нем думают, как говорят, и даже свои физические недостатки он превращал в достоинства, дескать, директор и ходит своеобразно, и говорит, и поступает своеобразно, не так, как все. Авторитет безупречного директора он себе давно завоевал, привык к повиновению подчиненных, уверовал в свою непогрешимость — так стоит ли обращать внимание на какие-то мелочи. Он делает главное — выполняет и перевыполняет плановые задания, значит, и все остальное правильно. А раз так, будьте любезны слушаться и исполнять, а не рассуждать и сомневаться.

Челышев злился — злился на плохую погоду, на Степаниду, на Левенкова, этого чистюлю с нежными руками. Ему бы в белых перчатках с тросточкой прогуливаться по аллеям, а не управлять производством. Видите ли, он людей жалеет, бережет их: промокли, бедняжки, под дождиком — домой отправил, а Челышев не бережет, заставляет надрываться. А себя Челышев бережет, себя жалеет? Да, он строг с рабочими, требует от них полной самоотдачи, но и себе не позволяет прохлаждаться — такое время. И все эти рассуждения о чуткости, мягкости, внимании — сплошная демагогия и слюнтяйство. Может, Челышев готов каждого рабочего отправить в санаторий, а где путевок возьмешь? Может, Челышев с радостью отказался бы от ночных смен, увеличил вдвое время на охлаждение камер перед выемкой обожженного кирпича, запретил женщинам катать двухтонные вагонетки, вообще прикрыл бы завод до полной механизации всех трудоемких процессов, а кто будет поднимать страну из разрухи? Может, Челышев и сам любит черную икру да сдобные булки, но вот уже третью неделю довольствуется жареной картошкой.