Анатолий Данильченко - Метелица

Все с удивлением поглядели на своего директора — что ж это он задумал? Какой дурак станет горбатить спину из-за одного урожая? В следующем году рабочий карьер вплотную подступит к этому участку. Конечно, заводу выгодно — еще бы! — экономия средств и времени на расчистку. А людям каково?

Челышев знал, что именно так о нем и подумали.

— А чего же, — заулыбался лукаво Андосов, — и урожайчик соберут… один, и заводу подмога. Авось кто и клюнет.

— Ты, Петр Матвеевич, все шутишь! — занервничал парторг. — От нас требуется немногое — указать людям границы заводской земли, а они уж сами разберутся. Я не понимаю вашего предложения, Онисим Ефимович.

Волков был прав. По существу, весь этот разговор о выборе участка был излишним. Пустырь, он и есть пустырь, и никакого особого разрешения разбивать на нем огороды не требовалось. Еще весной заводчане начали было корчевание за старыми карьерами, но, не зная границ заводских владений, вклинились в лесхозовские земли. Из-за этого вышел скандал. Начали поднимать документацию, уточнять границы, сверять заводские карты с лесхозовскими, запретив на время трогать этот участок. Так и оставалось до осени, до сегодняшнего дня.

— Значит, решили? — спросил Волков, обводя всех взглядом. — Сегодня и объявим народу.

— Прямо сегодня? — обеспокоился молчавший до сих пор Палагин.

— Люди ждут, нечего откладывать.

— Может, завтра, а, Никита?

— Не понимаю.

— Да себе надо ж выбрать делянку.

— Ну, Палагин!.. — осерчал Челышев. — Сегодня! Слышишь, Волков? Сегодня же!

Этих поблажек он терпеть не мог. Тоже, понимаешь, барин выискался: из грязи — да в князи. Палагина он недолюбливал за корысть, но обойтись без него не мог. Другого такого снабженца не найдешь.

Когда все разошлись, Челышев вернулся в свой кабинет, присел к столу и задумался. На душе остался неприятный осадок, неудовлетворенность собой. Понимал, что поступил правильно и с завышенными обязательствами, и при выборе участка под огороды, тем более что и выбирать-то нечего было, люди сами выбрали, но совесть его неспокойна, сомнение шевелилось в нем. Это ненавистное ему еще с молодости, подтачивающее волю сомнение — будто короед в здоровом дереве.

Нет, расслабляться он себе не позволит. Не то время, чтобы сомневаться и разводить филантропию, не та обстановка. Работать надо, работать, понимаешь.

— Ксения Антиповна!

В дверях показалась Корташова.

— Звали, Онисим Ефимович?

— Давай-ка сюда свои бумаги — обмозгуем.

Весь октябрь Сосновский кирпичный лихорадило. Взятые к празднику обязательства надо было выполнять, и Челышев чуть ли не сутками пропадал на заводе: носился от конторы к карьерам, к печи, к сараям, гремя своим зычным басом, приказывая, ругаясь на чем свет стоит. Задуманное продвигалось туго, и директор был злой как черт, сам нервничал и нервировал других. Все рабочие не могли одинаково превышать свои нормы, отсюда исходила неразбериха: в формовочном нарежут сырца больше положенного, откатчики не успевают отвозить — вот и запарка; или наоборот: коногоны навозят глины — не успевают резчики.

Левенков знал, что без штурмовщины не обойтись: невозможно так вот, с ходу ускорить ритм всех рабочих процессов, потому-то ему и не нравилась челышевская затея. У производства есть свои законы, которые нельзя отменить одним властным приказом, но Челышев не хотел этого признавать. Он считал, что человек сможет черту рога своротить, лишь бы только захотел по-настоящему. Отсюда вывод: к тем, кто не хочет работать в полную силу, применять жесткие меры. И Челышев не бросал слов на ветер, в этом Левенков вскоре убедился, став свидетелем не в меру крутого нрава своего начальника.

Произошло это в конце октября. Отобедав, Левенков возвращался в мастерские в хорошем настроении, довольный слесарями, подготовившими лебедку для бесконечной откатки. Шел, как обычно, напрямик — мимо столярки на Малом дворе, мимо погрузочной площадки. Здесь он всегда останавливался на минуту-другую поглядеть на работу выставщиков, или оборотчиков, как их называли заводчане.

Всякий раз, когда очередной оборотчик проносился с груженой тачкой мимо, Левенков испытывал восхищение, невольную зависть и смутную, неосознанную тоску, будто о чем-то утерянном и теперь недостижимом, желанном. Вид сильного человека никогда не вызывал в нем ни высокомерного презрения, ни робости, как это бывает у людей физически слабых, ущербных, а наоборот — только восхищение. Он бы с радостью променял свое образование, инженерство и связанное с ними уважение людей на эту грубую физическую силу, на отливающие синевой вен вспученные бицепсы, кряжистую осанку, валкую походку уверенного в себе человека.

Возле загруженной наполовину платформы стоял Челышев, насупленный, сердитый. Увидев Левенкова, кивнул ему и спросил:

— Куда?

— В мастерские. Лебедку будем устанавливать.

— Вместе пойдем. Я тут сейчас… — Он метнул взгляд на оборотчика Ивана Скорубу, заканчивающего разгружать свою тачку на платформу. — Видел работничка?

Левенков утвердительно кивнул. Он знал, что Скорубе несдобровать, сейчас Челышев устроит ему головомойку. Оно и поделом. В субботу, получив аванс, Скоруба запил и прогулял воскресенье и понедельник; а поскольку воскресенье было рабочим, то у него получилось два дня прогула — дело серьезное.

Когда Скоруба закончил разгрузку, Челышев окликнул его и подозвал к себе.

— Ну и что будем делать? — спросил он и нервно дернул усом.

Скоруба виновато потупился и переступил с ноги на ногу. Широкие плечи его осунулись, руки повисли плетьми, красное от кирпичной пыли угловатое лицо вытянулось книзу. Весь его вид выражал покорность, готовность принять любое наказание, любой разнос.

— Отвечай!

Скоруба заморгал слипшимися от пыли и пота ресницами и выдавил сипло:

— Дык я чего ж… я нагоню.

— Нагонишь, значит.

— Ага. Я хоть в две смены…

— Знаешь, что полагается за самовольное оставление работы?

— Дык где ж оставление? Я разве что… Ну перебрал трохи. Вон мастер уже объявил выговор — я ж ничего… заслужил, значица.

Левенков давно заметил, что Скоруба выделяется среди других оборотчиков покладистым характером, тихой смиренностью, отсутствием самоуверенности сильного человека.

— Выговором хочешь отделаться? — серчал Челышев. — Хватит, надоело, пусть суд разбирается.

— Как это? Я ж…

— Хватит! — отрубил Челышев. — Идем, Сергей Николаевич. — И двинул к сараям, по привычке заложив руки за спину, отчего при его высоком росте и худобе походил на плавно изогнутое коромысло.

Скоруба остался возле своей тачки, растерянно моргая красными ресницами, жалкий, обиженный, видно еще не веря, что за пьянку и прогул его отдадут под суд.