Анатолий Данильченко - Метелица

Погрузились они быстро. Увесистые мешки с картошкой Демид носил играючи, весело, точно разминал застоявшиеся без дела мускулы, женщинам только и осталось управиться с такой мелочью, как морковка, лук да красные сладкие бураки. Квашеную капусту, соленые огурцы и моченые яблоки они собирались носить ведрами, но и тут Демид все переиначил, опустив обратно в погреб приготовленные заранее пустые бочки.

— Заполняйте на месте.

— Господи свет! — всплеснула руками Прося. — Надорваться вздумал.

— Не ершись, Демид, и вправду надорвешься, — поддакнула Ксюша. — Тут же пудов на восемь потянет.

Но это его только раззадорило.

— Но бои́сь, гражда́не, — шутил он, умышленно коверкая слова. — Живы будем — не помрем!

И он действительно, на удивление женщинам и к восторгу подошедших с улицы Максимки и Артемки, выволок груженые бочки из погреба и поднял в кузов машины. Уж до чего был здоров дед Антип — первый силач в округе, — но даже он в свои лучшие годы не взялся бы за такое.

— Ну и мужик! Ну и хозяин! — шептала Прося, лукаво посмеиваясь. — Прямо завидки берут.

— Опять ты за свое! — ворчала Ксюша с напускным недовольством. — Отцепись.

В Сосновку они вернулись засветло. Засветло разгрузились и расставили все по местам. Ксюше надо было рассчитаться с Демидом, но она не знала, сколько дать за его труды и за машину. Спросить же не решилась, чтобы не поставить в неловкое положение и его, и себя. Хотя кто их знает, эту шоферню, может, для них называть цену в порядке вещей? В самом деле, почему это человек должен стыдиться получать за свой труд. А тут еще примешивались черт-те знает какие отношения с Демидом… В общем, спросить не отважилась.

Она отсчитала втрое больше среднего дневного заработка — одно дело производить бухгалтерский расчет по государственным тарифам и совсем иное — платить за шабашку в выходной, да еще за машину — и подошла к Демиду.

— Возьми вот… Спасибо, сама бы ни в жизнь не управилась.

Он покосился на деньги и, заталкивая под сиденье тряпку, которой только что вытер руки, прогудел глухо:

— Спрячь, Ксения Антиповна. Не надо.

— Ладно, ладно, бери. Как-никак весь выходной ухлопал на меня, — принялась было настаивать Ксюша.

— Не возьму я с тебя.

— Как это?..

На минуту она растерялась, потом догадалась о причинах отказа, смутилась, сунула деньги в карман и, не находя места рукам, начала старательно поправлять на голове свой кашемировый платок.

— Не возьму, да и все. — Он заметил ее смущение и весело заулыбался. — А вот от ужина не отказался бы.

— От ужина? Ага, конечно… ну да, темнеет уже. Так это… ты загоняй машину в гараж, а я соберусь там… — И она заторопилась в дом.

Демид не торопился, видно, поставив машину, отправился в барак переодеться и дать Ксюше время приготовиться. Заявился уже по темному, умытый, причесанный, в свежей рубашке, когда стол был накрыт и на керогазе, потрескивая, дожаривалась картошка. Вкусный запах расплывался по всему дому, щекоча в носу и нагоняя аппетит. Артемка несколько раз подходил к сковородке поглядеть, скоро ли поджарится. К этому времени он успел очистить от золы поддувало грубки, принести из сарая березовых дров, распалить жаркий огонь — это было его постоянной обязанностью — и теперь слонялся без дела, путаясь у Ксюши под ногами и нервируя ее. Она и так завозилась, даже привести себя в порядок не успела.

— Картошечка? — спросил весело Демид. — Наипервейший продукт в Белоруссии, как я успел заметить. Так, Артемка?

С его приходом в кухне сразу стало тесно и оживленно.

— Без бульбы какая еда! — ответил Артемка солидно, как дед Антип когда-то. — Да если еще со шква-арками!..

— Да с огурчиком.

— Вкусно.

— Или, скажем, с капустой, — подзадоривал Демид, сохраняя серьезное выражение.

— Ага, особенно когда целые кочаны, с кочерыжками.

Засиделись они допоздна. Артемку Ксюша накормила и отправила спать, Демида же как гостя выпроводить не могла. Да и желания такого не было, наоборот, хотелось посидеть спокойно, послушать его красивые рассказы о могучей Волге, которая еще с детства, с первых песен, школьных учебников и книжек, вошла в ее сознание чем-то близким, неотъемлемым, вместе с понятием родины. Ни Днепр, протекающий по Гомельщине, ни Сож, ни соседние Припять и Березина не вызывали у нее, у чистокровной белоруски, таких чувств и мыслей, как эта русская река, пролегшая через всю Россию где-то в тысяче верст от родной Метелицы. Реку эту Ксюша никогда не видела и наверняка не увидит, однако ощущала с ней крепкую родственную связь. Задумалась она над этим впервые только сейчас, слушая и разговаривая с волжанином. Неужто все услышанное и прочитанное в детстве, в юности так сильно? Или тут кроется что-то другое, недоступное для ее понимания?

Демид рассказывал, как ловил на Волге осетров — Ксюша слышала о такой рыбе, ее в Метелице называли царской, — как следует варить уху — это оказалось целой наукой, как однажды, поспорив, пытался переплыть на какой-то Голодный остров и выдохся. Рассказывал он и о Сталинграде — городе, о котором в Метелице узнали в начале сорок третьего, о котором с гордостью шептал дед Антип каждому прохожему, опасливо косясь по сторонам, — не дай бог услышит полицай.

Но всякие разговоры в любой белорусской хате, за каким бы то ни было застольем или просто в беседе, неизменно переключались на войну. Происходило это незаметно и естественно, как дыхание. Каждая хата слышала вопль непосильного горя, каждой семьи коснулась безутешная скорбь, тяжесть непоправимой беды. Этим жили, об этом думали, молча — в одиночестве, вслух — на людях.

Заговорили о пережитом и Ксюша с Демидом — размеренно, тихо, приглушив голоса, чтобы не разбудить Артемку. И этот полушепот, домашняя обстановка кухни, общая для двоих тема сблизили их, располагая к откровенности. Ксюша в основном знала о скитаниях Демида по лагерям, о его приезде в Сосновку без документов и о помощи Левенкова в их получении. Она знала о нем намного больше других, и это также их сближало. Может, потому она и разоткровенничалась.

До сих пор Ксюша избегала разговоров о Савелии, не хотела ни перед кем плакаться, делиться своим горем — таила в себе как нечто сокровенное и близкое только ей одной. Но сейчас, совершенно не заметив того, начала рассказывать о Савелии и о себе. Зачем, почему именно Демиду, чужому человеку, говорила это, она не могла объяснить. Может быть, потому, что он ничего не знал о ее жизни, может, просто время пришло. Она ловила себя на мысли, что говорит о погибшем муже спокойно, без надрыва, и удивлялась. Еще месяц назад при каждом воспоминании о Савелии у нее к горлу подкатывал жесткий комок.