Дмитрий Сергеев - Позади фронта [= Полевая жена]

Потом остановились посреди жилой деревни. Правда, и здесь под колесами была та же загустелая хлябь, но смотрелась деревня веселее: не было запустения, дома стояли целые, и изо всех труб кверху тянулись столбы дыма. Бабы и ребятишки, приплюснувшись носами к окнам, глазели на приехавших солдат и офицеров.

…В том селе батальон простоял больше двух месяцев. С Шурой Копылов виделся редко, а проявить к ней интерес открыто, начать ухаживать за нею у него не хватало решимости. Он подглядывал за ней издали, скрытно, как влюбленный шестиклассник. Оля Зайка, штабная машинистка, первая раскусила его тайну. Она же постаралась «открыть глаза» наивному лейтенанту, и выложила Копылову все, что знала про Шуру Чабанец — вовсе даже не мало. Убедиться в правдивости слухов было нетрудно, кое о чем Копылов и сам начал догадываться. И он возненавидел Шуру, будто она в самом деле была виновата, что оказалась совсем не такой, какой он мысленно представлял ее. Впрочем, это не мешало ему оставаться влюбленным в нее, и бывали минуты, когда он решительно отвергал все сплетни про нее, готов был не верить ни одному худому слову.

В летнюю пору клубом служил сарай: он был просторней любой избы. Под матицей на крючке висела мощная лампа с рефлектором. Свет от нее четким овалом бил книзу, даже воздух посредине сарая накалился. Зато по углам все пряталось в тени, а под крышей скопился купол из тьмы. В клубе собирались летчики и техники из авиаполка; из БАО приходили медички, девчата из роты связи, свободные от дежурства, да вольнонаемные из отделов. Больше было женщин из местных — вдовушек и солдаток.

Шура Чабанец тоже была здесь, она танцевала с молоденьким летчиком-майором, едва ли года на три старше Копылова. Федор не один раз попался ей на глаза, но Шура то ли не замечала его, то ли не узнала. Когда он поздоровался с нею, она безразлично кивнула ему. Майор, хоть и не знал Копылова, снисходительно улыбнулся лейтенанту, как человек совершенно уверенный в своей удаче.

Про Катерину Федор забыл, но она сама отыскала его. И он обрадовался ей: ему хоть стало с кем разговаривать и танцевать. Он был особенно внимателен к ней, словно бы в отместку Шуре Чабанец, хоть та и не замечала их обоих.

Старший лейтенант Гамаза, начальник клуба, крутился в самой толчее. Он был знаком решительно со всеми, едва успевал пожать руки да справиться: «Як делы?» Быть веселым и улыбающимся давно стало его всегдашним и непременным свойством. Отчасти, правда, он и по натуре был таким. У Гамазы был единственный недостаток: он не терпел в клубе никаких внеплановых развлечений. Едва он замечал, что многие парочки начинают хорониться в темных закутках, как тотчас придумывал новую затею, в которой должны участвовать все. Впрочем, и самые новые из забав Гамазы повторялись ежедневно.

— Хлопцы и гарни дивчины! — неприметный в толкотне, начальник клуба надсаживал голос и хлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание. На выручку подоспел баянист: подделываясь под украинский говор начальника, объявил:

— Слухайте, шо батька кажет!

Гамаза взобрался на скамью.

— Слухайте мине…

Федор и Катерина приткнулись у стены недалеко от выхода. Рослый офицер с победной улыбкой на сочных губах пробивался к ним, издали подмигивая Катерине.

— Давно тебя не видно. Почему не приходила?

— Нужды не было, — оборвала его Катерина. — Пошли, — потянула Копылова за рукав к выходу.

Лейтенант оглянулся, напоследок выхватил взглядом из гущи улыбающееся лицо летчика, недоуменно смотревшего вслед им.

— Игру теперь затеют с ремнем. Помоложе была, интересно казалось, нравилось, — сказала Катерина, когда они вышли в темень.

— Кто этот капитан? — спросил Копылов.

— Из полка. Давно ко мне пристает, — в темноте Катерина поймала его за руку. — Пойдем на середину, в грязи иначе утонем.

Теплая ночь на краю неба играла зарницами. Нельзя было понять, настоящие это зарницы или сполохи от разрывов снарядов на передовой. Ни канонады, ни грома не доносилось.

Идти можно было только по колеям, продавленным колесами машин. Дорога виляла из стороны в сторону, обозначенная с боков увалами подсохшей сверху грязи. Копылов шагал по одному колесному следу. Катерина — по другому. Летние деревенские запахи наполняли неподвижную темь. Даже на близком расстоянии фигура женщины растворялась в ночи, загадочным светлым пятном рисовалось неразличимое лицо.

— Обрадовалась я, как тебя увидала, — удивляясь сама себе, призналась Катерина. — Про меня никто не скажет: «слезливая» — не Тося. А ведь едва утерпела. Вот бы посмеялся, когда начали бы тебя поливать в два ручья. — Голос ее сделался глуше: приходилось смотреть под ноги: на перекрестке улиц горы грязи дыбились вдоль и поперек, их едва можно было разглядеть. — А кто ты мне? Поди, и не вспомнил ни разу. А я потихоньку у кого только не выпытывала про тебя. Никто ничего сказать толком не мог, что с тобой. Жив ли? А кто ты мне? — спросила опять. — Видать, мне на роду написано убиваться по кому-нибудь. В деревне про меня говорили: бессердечная. Это, когда узнала, что мужика убили, на людях не ревела — ночью в подушку. А у нас принято на виду надсаживаться, чтобы все слышали. Издавна так. А я крепилась. Другие причитают, ровно своим криком меня стыдят. Плакать-то было по ком: в деревне, считай, через дом мужиков выбили, может, и больше — не все ведь еще и знают. Мне-то из десятых ушей пришло. Не знала и верить ли, да после — год ни весточки — поверила.

«Странно, с чего ради она так привязалась ко мне? — подумал он. — Ничего ведь между нами не было».

— Стой, кто идет?! — резкий окрик из темноты.

Сноп света пересек дорогу — черные тени отпечатались на смоляно поблескивающей жирной земле.

— Свои, — ответил Копылов. На миг увидел угол крыльца, яблоневый куст перед домом и затененную фигуру часового. Солдат узнал их и погасил фонарик. Плотная, почти ощутимая темнота стиснула их. Пришлось ждать, пока снова можно стало различать глубокие, точно рвы, промятины — следы автомобильных колес.

— Вот и прибились, — объяснила Катерина, перешагивая через грязевый бугор.

Три низких окошка проемами синей стекольной глубины вдавались в бледную стену мазанки.

— Крайнее — наше, комната у нас на двоих с Тосей, — Катерина нашарила щеколду, открыла калитку.

В колесе над хатой зашевелились аисты, но быстро успокоились.

Копылов за руку остановил ее у распахнутой калитки. Катерина легонько подалась на него грудью, тепло дыша ему в щеку. Он обнял ее, сомкнув пальцы за ее спиною. Почувствовал, как упруго и сильно выгнулась она, наваливаясь плотной тяжестью на его руки. Крепче сдавил ее напружиненное тело.

За избой под черной массой вязов чуть светилась соломенная крыша сеновала. В обнимку они добрались до двери. Калитка с тихим бряком сама захлопнулась за ними.