Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

— Как же, Лосев подсобит, протолкнет! — Рогов зло затряс головой. — Покровительство нынче в ходу!

— Петя, замолчи! — прикрикнула Ира. — Пей уж лучше!

— Мне показалось, он искренен с ней, — сказал Лосев.

— И мне так кажется, — сказала Ира. — Но вы артисты, вам прикинуться ничего не стоит. Таня не красотка у нас и не такая уж молоденькая. Что — вдруг?

— Он учился у тебя в Москве, — сказала Айкануш. — Скажи, каким был?

— Прямой. Взрывной. Но и скрытный. Часто уходил в себя.

— Вот! — насторожилась Ира. — Скрытный! Нина была права.

— Она колебалась, — сказала Айкануш. — То он ей нравился, то нет.

— И что ни говори, туркмен, — сказал Рогов. — Я подмечаю, он своим обычаям очень предан. У них как, — в Москве он за столом, а дома — на ковре, в Москве женщинам ручки целует, а дома у него женщины на кухне содержатся.

— Туркмены — хорошие мужья, — сказала Айкануш. — Это на людях они иногда чудят, а дома, в семье, не они командиры. Уж я-то знаю, нагляделась. Русских своих не перехваливай.

— Я не про то, что мы лучше, а про то, что каждому свое.

— Мой жених был мне женихом, дорогим человеком, я о его национальности не думала, — сказала Айкануш. — Не стало его, не стало никого — ни армян, ни туркмен, ни русских.

— Так как же, как же нам быть? — спросила Ира. — Благословляешь их, Андрей?

Благословляешь! Каким словом она его одарила! Признала? Призналась? Он — отец?!

Не успел вдуматься, обрадоваться. Надо было отвечать. Надо было на себя брать ответственность, ибо, благословляя, отпускаешь близкого человека, рискуешь им. Ну, решайся, Лосев!

— Он честный парень, — сказал Лосев. — Я верю ему. — Помолчал, поискал еще слова в том гуле, какой возник в нем, путая мысли, не нашел. — Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Устал смертельно. Завтра поговорим, послезавтра поговорим. Я понял вас.

Он подошел к двери, Макс-четвертый ласково, как кошка, обвивался вокруг его ног. И скулил.

Близко светились звезды, когда Лосев вышел на улицу. Небо было все таким же над этим новым городом. Душно было. Ночь не принесла прохлады, ветер шумел где-то поверху.

Возле маленькой двери, врезанной в дувал, увиделась Лосеву скамейка. Он сел на нее, чтобы переждать рвавшийся в нем гул. Белый дувал на противоположной стороне переулка и белые стены одноэтажных домов показались ему экранами. Любой белый прямоугольник всегда казался ему экраном. И всегда хотелось населить это пространство, оживить пустоту. Сейчас множество экранов встало перед глазами. Ну, как в монтажной, где в ряд выстроились несколько мувиол. Или как на пульте в телевизионной студии. Белое пространство между двумя домами — один экран, дома сами по себе — тоже экраны, а дальше — опять дувал-экран и опять дом-экран.

Лосев всмотрелся в эти прямоугольники. Он попытался населить их чем-то памятным для себя, удачами своими, теми кадрами, которые жили в фотографиях на стене в Нининой комнате. Но стены Нининой комнаты не пришли сюда — на эти дувалы.

А пришла, подобралась к ногам, вжалась в его тень у скамьи та ночь, их последняя с Ниной ночь на такой же улочке, у такой же скамьи. Лосев поднялся, его тень легла поперек дороги, вошла в прямоугольник на той стороне. А вторую тень, Нинину, не увидел, но вспомнил. Вот так они стояли тогда, истончившиеся, колеблющиеся. Нет, ее тень была недвижна. Это его тень все переминалась с ноги на ногу. Ломкая, кренящаяся, зыбкая. Прямая тень Нины была строга, и серьезны были слова Нины. О чем она тогда говорила? Лосев вгляделся, напрягся, мучительно вспоминая. Он вспомнил лицо Нины, губы, готовые сказать что-то важное. Он вспомнил свою тень, откачнувшуюся от этого разговора, засуетившуюся. Он повторил себя тогдашнего в белом прямоугольнике дувала. Он, тогдашний, куда-то спешил, звал куда-то, не хотелось ему стоять на месте, вслушиваться в слова. О чем — слова? Что испугало его в начатом Ниной разговоре? Не вспоминались слова. Они не были еще произнесены, к ним только подступ был сделан. Но и этого было довольно, чтобы он испугался. Чего, чего же? От какой грозной вести пытался он тогда по-мальчишески удрать?

Белые прямоугольники, эти пустые экраны, терзали его память. Он вспомнил! Нет, не слова, слов еще не было. Он вспомнил свой испуг тогда. Что-то произошло, что-то такое, что могло посягнуть на его свободу. Господи, какую свободу?! Нина сказала, поняв его смятение: «Беги. Завтра поговорим…»

А завтра у них не было. Потому что у этого лишь начавшегося разговора была дата: он случился в ночь с пятого на шестое октября 1948 года, за час до землетрясения.

Завтра пришло сегодня, через тридцать лет. Она ждала ребенка. Вот о чем она хотела ему сказать. Дочь! Таня его дочь! Уразумел!

Он снова опустился на скамью, и вдруг скамья качнулась под ним, странно обезножев. И взорвалась непереносимая боль в груди, куда добрался гул. Теряя сознание, погружаясь в неболь, Лосев успел подумать: «Неужели землетрясение?..» И не испугался.

В ЭТОЙ ГОСТИНИЦЕ было несколько буфетов. На каждый этаж по два: в северном крыле и в южном. Вообще это была шикарная гостиница, вся из стекла. Ее лестничные марши просматривались со двора и с улицы, да и номера тоже просматривались. В номерах не было окон — стена из стекла с дверью, выходившей на балкон, заменяла им окна. И если плотно не задернуть шторой эту прозрачную стену, то вот ты и у всех на виду. Отличная гостиница, наиновейшие в ней были представлены архитектурные идеи.

Но или архитектор ошибся в своих расчетах, или строители как-то сплоховали, а был все же в этой гостинице — я случайно забрел туда — некий укромный коридорчик, и был в этом коридорчике буфет, который только тем отличался от своих собратьев на этажах, что не весь насквозь просматривался со двора и с улицы. Он в каком-то тупичке оказался, в затененности, навес какой-то его выручил и укрыл, стенка какая-то отгородила, поставленная во дворе для хозяйских нужд. Я забрел в этот буфет и возрадовался. И солнца поменьше, — а ведь тут, на юге, оно не щадит даже ранней весной, — и в рот со стороны никто не заглядывает.

Здесь кормили похуже, чем в других буфетах этой гостиницы. Да и буфетчица здесь была совсем уже немолода, почти свыклась с этим обстоятельством, даже подкрашивалась тяп-ляп как — одна бровь выведена, а на другую терпения не хватило.

Сюда приходили нелюдимы. Есть такие, попадаются еще в нашей среде. Едят и помалкивают. И столик норовят занять на одного только на себя. Жуют, уперев глаза в одну точку. Может, им отчего-то невесело? Может, у них с женой нелады? Вот уехали в командировку, а нелады эти вместе с ними увязались. Да и с работой ведь бывает не всегда все в порядке, не правда ли? И тогда хочется побыть одному. И тогда ноги сами отыскивают какой-нибудь тупичок, а глаза им помогают.