Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

Но он не ушел. Еще разок огляделся, на меня посмотрел внимательно, — а не узнал ли я его, — и, поняв, что не узнал, решительно сел к столу, выбрав в этом укромном месте самый укромный уголок. Да еще и спиной к стеклянной стене сел. Вон что, побыть в одиночестве ему было желательно, и чтобы не узнал никто, не подсмотрел, каким он тут делом будет заниматься. Он развернул свой сверток — пучок молодой редиски, несколько стрелок лука.

— Эх, как же без масла-то! — промолвил он огорченно. И прямо с газеты, не взяв ни тарелки, ни ножа, а отрывая, заламывая и круто соля, стал есть. У него и хлеб с собой был, настоящий черный, ржаной, какой добыть в этом пшеничном крае было делом нелегким. Добыл. Про масло только не подумал, понадеялся на буфет. Чего-чего, а уж масла-то…

Так вот зачем понадобился этому человеку самый что ни на есть глухой уголок! На людях ведь так не поешь, с газетки-то, откусывая да ломая. Хрустя, как некогда, как в молодые годы, в деревенскую еще пору. Так не поешь, если ты нынче на виду, на примете, достиг немалых высот. Засмеют, пожалуй, не поймут, посчитают мужланом. А видно, захотелось, очень захотелось вспомнить давний какой-то денек в своей жизни. Увидел на улице у старушки эту вот редиску да лук и загорелся припомнить на вкус свою молодость. Пучок редиски, три стрелки лука, горстка соли, чуток маслица, хлеба ржаного краюха, газетка измятая подо всем этим, и — вся жизнь еще впереди. И пахнет все первозданно, весной!

Я понял тебя, мил человек, разряженного, преуспевающего, загрустившего. Но кто ты? Что не актер — это я сразу решил. У актера лицо, к игре натренированное. Он и не хочет, а играет. В образе, все в образе надо быть. Этот не играл. Похрустывал да помалкивал.

Захотелось мне одарить этого человека настоящей мужской работой. По всем статьям ведь вышел. И ел хорошо, — а это не малость, как ест человек. Ту же редиску хотя бы. Хрустко он ее ел, с азартом, казалось даже, улыбчиво.

Я решил, что он директор завода. Наигромаднейшего. Новейшего, что чудеса творит. Ну, а одет так броско потому, что частенько приходится ему за границей бывать. Да нет, опять не то. Директора такие за границей не мотаются. Недосуг, так сказать. И перстень, перстень с приметным камушком. Несерьезный какой-то перстенек.

Хоть подходи да спрашивай: а кто вы, дорогой товарищ? Но он, пожалуй, так глянет, что отшатнешься. Вон какие у него глаза. Как дульца.

Ладно, не актер, не директор, не писатель, так быть ему министром. А перстенек? Тьфу ты! А костюмчик из драгоценной дерюги? Нет, не подходит.

Я подумал усмешливо: а может, поп какой-нибудь в штатском? Нынче попы, ну, не из рядовых, конечно, стали в «Чайках» кататься. И перстенек для попа вовсе не редкость. Нет, слава богу, на попа он не смахивал. Без елея в лице. Разве что прокурор синода? А есть нынче синод-то?

Замаялся я. Уйти бы, а не могу.

Зря он так вырядился. Иному идут яркие тряпки, поскольку сам он не очень-то ярок. Вот и наряжается, до седых кудрей пособляя себе. Этому не надо было никаких таких одежек. Сильный мужик, прочный, смекалистый. И вот редиска эта с газетки — тоже ведь за него говорит. Памятливый, юность в душе бережет, те годочки, когда начинал все. Я люблю людей, у которых тяга есть погрустить. Глупые не грустят, самодовольству грусть неведома.

А может, он вот кто… Мечтал я когда-то в юности стать летчиком-испытателем. О многом мы в юности мечтаем — это уж пора такая. И всяк ставит себя в мечтах высоко. Он и смел, и умен. Удачлив. И делом таким занят, какое уважением у людей пользуется, у народа. В годы моей юности был Чкалов, был Громов. Была улица Горького, по которой ехали в открытой машине Чкалов, Беляков, Байдуков. И ярче того дня в юности своей я не помню. Вон он кто, он летчик! Он летает ныне на сверхзвуковых. Две тысячи триста в час — вот его скорость. Похоже, похоже. Стар? Нет, он еще может. Ну и блажит чуть-чуть, наряжается. Это так, для разрядки. Москва — Нью-Йорк и обратно за один день. Сотни приборов перед глазами — и все ему ведомы. Мастер. Если бы надел ордена, лопнула бы, пожалуй, его дерюга, не вынесла бы тяжести. И воевал, конечно, по-настоящему. И спортсмен по нынешний день. Ну, теннис там — с ним до старости дружит, ну, и в бильярде, наверное, не знает себе равных среди друзей. И щедр, конечно. Не мелочен, не завистлив. Кому, чему завидовать, если сладилась жизнь. Некому и нечему.

Я замечтался. Я уже и на летчика своего почти не глядел. Я в самого себя глядел, в несбывшееся мое прошлое. Учился человек, прыгал с парашютом, упорствовал; когда не везло, не робел, не сдавался, путей полегче не выискивал, был весел, был добр, был богат друзьями и не терял их. И умел оглядываться, и умел грустить, — успех ему память не застил…

Я поднял глаза и в открытую, не таясь, посмотрел на своего героя. Мне важно было его запомнить. В кино я часто встречал своих героев, но то были тени. Этот — был въяве передо мной. Не елось ему, не шла редиска без масла. Он задумался, пригорюнился. Мил человек, или устал?

Не елось ему, и он вот чем занялся: стал катать по столу бело-розовые редисочные кругляши, поддавая их крепким ногтем, загоняя между солонкой и перечницей. Вдруг бросил этой щелкотней заниматься и стал быстро, озабоченно, будто делом увлекся, расставлять по столу свои кругляши, то так, то сяк, то по три в ряд, то по четыре, а солонку и перечницу отодвинул на самый край стола, словно то были ворота, ну, а стол был у него полем. Футбол! Так вот ты кто!

Заклубился вихорек в моих глазах, истаяла, исчезла улица Горького, улетела машина, в которой ехал Чкалов, дверца в юность захлопнулась. Я проморгался и снова обрел себя в своем буфетике перед остывшими сосисками, а по соседству от меня сидел — вон кто! — знаменитый футбольный тренер. Как же это я раньше его не вспомнил? Ведь видел же на фотографиях. Ну, конечно, вон они, его мальчики, его напористые бомбардиры и бесстрашные защитники. Если обернуться к стене из стекла, что выходит во двор, и, наклонившись, заглянуть под навес, можно увидеть их всех. Вяло и картинно прохаживаются они вокруг гостиничного бассейна. Купаться им нельзя, не время, в город их не пускают — того гляди, режим нарушат, — вот они и прогуливаются на глазах у изумленного и восхищенного населения гостиницы. Что ни игрок, то знаменитость. Вот специалист по «сухому листу», а тот — таранного стиля нападающий, а вон тот вошел от нас в символическую команду мира. Для игры с марсианами, надо думать? Парни скучали. Им ничего нельзя перед матчем, а тяжесть славы велика. И не хочешь, а примешь картинную позу. Очень, очень интересно было на них смотреть.

А их тренер, их прославленный тренер, в двух метрах от меня катал по столу редисочные шарики. Может, он сейчас тактический план игры разрабатывал? Помните, как Чапаев с картофелинами, когда показывал, где надо быть командиру во время боя? Да, дело это не шуточное — футбол. Самая популярная во всем мире игра. И одиннадцать парней, выполняя твою волю, могут победить других одиннадцать. Большое дело. В иной стране чуть ли не национальный траур объявляют, если их команда пропустит мяч. Очень, очень интересно.