Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Кто-то тихонько постучал в окно. Я снял крючок с двери, выходившей во двор, и увидел Силю. В руках у него была плетеная базарная кошелка, и я помог ему втащить ее в комнату. Она оказалась тяжелой, словно ее набили камнями.

— Теперь выйди на улицу и проверь хвосты! — сказал Силя.

— Хвосты? — переспросил я.

— Ну да. Я по дороге два раза проверял, а ты проверь еще разок.

Я ничего не понял и растерянно уставился на товарища. Он усмехнулся:

— Выйди на улицу и проверь, не торчит ли кто-нибудь около дома, не привел ли я с собой «хвоста»… Теперь ясно?

Теперь было ясно, и я вышел на улицу. Ночь давно накрыла дома, мостовую, тротуары. Только над головой белел Млечный Путь, а на углу, в каменном доме бакалейщика, из ярко освещенного открытого окна валил дым, как из пароходной трубы. Там, как всегда, играли в карты.

Когда я вернулся, Силя извлек из кошелки небольшой металлический ящик с валиком, перепачканным фиолетовыми чернилами, поставил его на стол и прикрыл старой газетой. Потом он разложил остальные предметы, принесенные в кошелке: бутылку с фиолетовыми чернилами, две пачки белой бумаги, ручки, карандаши и набор кисточек, тоже измазанных фиолетовой краской.

— Чудесно! — сказал он, закончив приготовления, и вынул из кармана бумажку, аккуратно исписанную мелким почерком. — Разберешь?

Я взял бумажку и прочел:

«Товарищи! Граждане! Молодежь! Сегодня, в день 1 Мая, великого праздника солидарности угнетенных всего мира, уездный комитет комсомола обращается к вам…»

— Что это? — спросил я.

— Листовка, которую мы должны напечатать. Как ты думаешь, справимся до утра?

— Конечно, справимся, — сказал я.

— Чудненько. Я тоже думаю, что справимся. Только смотри не проговорись Максу! Он ничего не знает. Техник заболел, а листовка должна быть готова к субботе. Ясно?

— Вполне.

— Вот видишь: если бы я ему сказал о твоей квартире, он бы передал дальше, и они бы там недели две раздумывали, а листовка нужна к субботе. Ясно?

— Совершенно ясно.

— Ну вот и хорошо. Ты молодец! И комната у тебя первый сорт: два выхода. А тетя сюда не войдет?

— Она спит.

— А если проснется?

— Она никогда не встает ночью с постели, — у нее ревматизм.

— Чудненько. А до утра мы должны справиться.

— Обязательно справимся, — сказал я, совсем не представляя себе, как мы справимся. Мне все еще не верилось, что на этом простом металлическом ящике, который Силя притащил в базарной кошелке, можно напечатать революционные листовки.

Пока я удивлялся, Силя действовал. Он проделывал все просто и привычно, как будто мы готовились к самому заурядному занятию. Минут через десять мы уже сидели рядышком за столом и рисовали печатными буквами текст листовки на двух страницах, которые Силя назвал «восковки».

В комнате было тихо и сумрачно. Свет маленькой керосиновой лампы, стоявшей посреди стола на толстой книге, едва доходил до другого конца комнаты. От этого света лицо Сили казалось коричневым, глаза смотрели внимательно, сосредоточенно. Я тоже очень старался, и Силя это заметил.

— Слушай! Ты помогаешь себе языком? — спросил он.

— Ничего подобного! С чего ты взял?

— Ты его все время высовываешь.

— Неправда!

— Давай зеркало, — сам увидишь!

— Ладно, — сказал я, готовясь встать из-за стола.

— Чудненько. Мы будем смотреться в зеркало, а кто же будет работать?

— Ты прав, давай работать.

— Сколько ты написал? — спросил Силя.

— До «империализм захлебывается в своей собственной черной крови». Разве кровь бывает черной?

— У империализма бывает, — уверенно сказал Силя.

— Ты читал Маркса?

— Нет еще. Я прочту.

— Прочти поскорей!.. А ты бы хотел знать самого Маркса? — спросил я.

— Ну конечно!

— Я тоже хотел бы. Ты себе представляешь: видеть живого Маркса!

— Представляю, — сказал Силя. — Если бы Маркс был здесь, он помог бы нам писать листовку.

— Думаешь, он стал бы этим заниматься? — усомнился я.

— Обязательно! Разве ты не знаешь, что он первый написал «Коммунистический манифест»?

— Он и Энгельс, — уточнил я.

— Правильно: Энгельс тоже писал, — согласился Силя. — Вот было бы чудненько, если бы они оба были здесь!

— Может быть, ты прав, — сказал я. — Они бы дописали нашу листовку.

— А разве в ней чего-нибудь не хватает? — насторожился Силя.

— Не хватает: ничего не сказано про налоги и перчепцию [6] Перчепция — финансовое управление, собирающее налоги. .

— Это потому, что техник заболел, — объяснил Силя. — Я же тебе говорил: все делалось в спешке. Если бы не спешка, было бы и про налоги.

— Мне все-таки жаль, что ничего нет про перчепцию!

— Я тоже жалею, — сказал Силя. — Зато все остальное есть.

— Да, есть, — согласился я.

— Чудесно. В таком случае давай работать!

— Давай!

Мы сидели рядышком и писали печатными буквами слова листовки. Мы писали про империалистов, которые готовят нападение на Советский Союз, и про тех, кому придется умирать в этой несправедливой войне. Мы писали про Коминтерн и КИМ, призывающие рабочих не допустить войны. И про генерала, командующего гарнизоном в нашем городе и собственноручно избивающего солдат, мы тоже написали. И про сигуранцу. И про уездного префекта. Только про налоги и перчепцию мы ничего не написали. Но листовка все же была замечательная.

Потом мы приступили к печатанию. Силя намазал валик и прикрепил к станку восковку. Потом я держал раму, а он катал валик, и после каждой прокатки появлялась листовка: аккуратная, точь-в-точь как та, которая была написана на восковке, только в одном месте чернила расплылись и буквы слились в небольшое фиолетовое пятно. Но Силя сказал, что это ничего, так бывает. Листовки получились замечательно.

Мы стояли, склонившись над столом. Лампа тихо шипела, и мы снимали с шапирографа листовку за листовкой и аккуратно складывали их на столе. Мы знали, что все в городе давно спят. Я представил себе директора гимназии — ворона с противными черными усами, и тщедушного, остроносого учителя французского языка, прозванного «крысой», и надзирателей, которые храпят, наверное, утомленные после вечерней охоты на гимназистов. Свиноподобного генерала, командующего гарнизоном, я тоже себе представил. Он спит сейчас и ничего не подозревает. А наши листовки завтра будут расклеены на телеграфных столбах и разбросаны на базаре, в порту, в парке. Это будет замечательно!

Я рассказал Силе о своих мыслях и о том, что мы отлично справляемся с нашей опасной работой.

— Это каждый может! — спокойно ответил он. — Ты же видишь, как все просто. Это каждый может!

Но почему же это делает далеко не каждый? Почему и для меня самого все было так просто, когда мне еще не исполнилось шестнадцати лет, и все стало значительно сложнее, когда я вырос, приехал в Бухарест, и несправедливости вокруг меня стало больше, и видел я ее еще лучше и понимал, что нужно сопротивляться, что нельзя успокаиваться и покоряться?