Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

«Так ведь это же № 216!» — хотел я возразить, но вовремя спохватился, увидев вдруг ясную, не вызывающую никаких сомнений, долгожданную цифру 12. Но не там, куда я смотрел до сих пор — на боковой стенке вагона, а совсем в другом месте, спереди, в застекленном кружке, прикрепленном к крыше вагона. Так вот, оказывается, куда надо было смотреть! Хорошо еще, что старичок отвернулся, и я вскочил в трамвай с чувством человека, который выбрался наконец на твердую землю. Хорош цивилизованный человек! Я мог бы так простоять целый день…

Не успел я оправиться от смущения из-за досадной истории с номерами, как попал в другую. Трамвайный вагон, в который я вошел, был почти пустой — только спереди сидели две дамы и молодой человек в щегольском синем костюме. Кондуктор, пожилая женщина в серой форме и такой же шапочке с бронзовыми буквами СТБ, сидела справа от входа, за узким выдвижным столиком, на котором лежали билетные книжки.

— Один билет, — сказал я и непринужденно назвал остановку: — Институт Миновича.

— Пять лей! — сказала кондукторша, собираясь оторвать билет.

— Мне говорили — четыре…

— Вы из провинции?

Опять?! Откуда, черт возьми, они догадываются!

— Какое это имеет значение? Разве с провинциалов берут дороже?

— Не обижайтесь, господин ученик… Вы, очевидно, еще не знаете: четыре леи — это во втором классе…

— А здесь первый?

— Конечно! Второй класс — это прицеп. Если бы вы вошли туда, вы бы заплатили только четыре. — И она указала на болтающийся сзади вагон.

— Какая разница?

— Никакой. Там старые вагоны…

— Разве это имеет значение?

— Смотря для кого… Вагон сейчас остановится, и вы можете пройти туда. Одна лея — не большие деньги… но и одна лея на улице не валяется…

Она сказала это таким добродушным тоном, что я решил перейти. Она права: в этом городе одна лея тоже может пригодиться, и на улице ее не найдешь…

Когда трамвай остановился, я перешел во второй вагон.

«Никакой разницы», — сказала она. О нет! Я увидел ее сразу. Разница была не только в самом вагоне, хотя прицеп, в котором я очутился, был сам по себе достаточно плох: узкий, тесный, с двумя простыми деревянными скамейками по бокам, к тому же битком набитый пассажирами. И вот здесь-то и начиналась разница. Еще на остановке я успел заметить странное предпочтение, которое отдавалось прицепам: первый вагон подходил к стоянке полупустой, прицеп переполненный, но большинство пассажиров бросалось именно туда, хотя в нем уже не было ни одного свободного места.

Разница — одна лея! Но она не валяется на улице… И оказалось, что она обладает свойством волшебной палочки, разделяющей людей на две категории. Здесь, в тесном прицепе, сидели, держались за кожаные ремни и висели на подножках все те, кто были в помятой, поношенной или грязной одежде, изможденные, бледные, низкорослые, скрюченные, сгорбленные; здесь господствовали темные и унылые тона, здесь чувствовалось тяжелое дыхание десятков ртов и запах пота разгоряченных тел. А в это время вагон первого класса представлял собой совсем иную картину: кроме двух дам и молодого человека в ярком костюме там стоял теперь господин в отлично выутюженных брюках, мальчик в красивой куртке, молодая девушка в белых перчатках и светлой кокетливой шляпке. Другие лица. Другие цвета. Наверно, и другие запахи.

Странная, потрясающая картина! М у нас в городе, и в моем родном селе я видел с детства бедных и богатых, хорошо и плохо одетых людей, видел пышно наряженных барышень в парке и босых, нищих мужиков на базаре. Но это было совсем не то. Здесь, на бухарестских трамвайных остановках, в течение нескольких секунд происходило моментальное и безошибочно грубое и зримое разделение уличной толпы на две категории, два класса, быть может на две расы. Впоследствии я видел в том же городе другие контрасты. Но ничто не поразило меня так, как молчаливый и непрерывный, всем известный, но никого не удивляющий отбор, происходивший на трамвайных остановках. Он произвел на меня такое впечатление, что в ту первую поездку по бухарестским улицам я ничего другого не запомнил. Не увидел я тогда ни шумных улиц, ни огромных домов, ни каменных набережных и рыжевато-грязной воды реки Дымбовицы, ни пестрых рекламных плакатов, развешанных всюду. Я смотрел все время только на людей, дожидающихся трамвая на остановках, и гадал, кто из них войдет в первый и кто во второй класс.

Разница? Одна лея… но она на улице не валяется!

Студенческое общежитие, куда я поехал с вокзала, носило имя Шиллера. Не поэта, а фабриканта трикотажа, завещавшего один из своих домов студенческому обществу взаимопомощи. Эту подробность я узнал от Леонида, который меня сюда направил. Он же рассказал мне, как выглядит дом: двухэтажный, толстостенный, с большим двором, окруженный высоким каменным забором. Я его сразу узнал, когда сошел с трамвая и свернул в первый переулок направо. На полураскрытых железных воротах висела медная дощечка, подтверждавшая, что я не ошибся: «Фундация Шиллер».

Первое слово, которое я услышал, очутившись за воротами, звучало странно и непонятно.

— Мэй, шпалтист! — кричал со двора какой-то длинный юноша в очках другому, сидевшему на подоконнике открытого окна второго этажа. — Где мой шпалтист?

— Нет его…

— Кого ты ищешь, Гица? — спросил проходящий мимо толстяк, тоже в очках.

— Моего шпалтиста, Иордана. Исчез куда-то с утра…

«Странное слово», — подумал я, но не придал ему особого значения. Однако меньше чем через минуту я снова его услышал.

— Не знаете ли вы, где живет Подоляну? — спросил я парня с портфелем, стоявшего у входа в дом. Подоляну было имя студента, к которому направил меня Леонид.

— Какой Подоляну — с юридического?

— Да, кажется…

— Кого он спрашивает, Мишу? — заинтересовался другой студент.

— Подоляну…

— Знаю. Это шпалтист Липана. Живет в шестой комнате.

— У Липана нет шпалтиста!

— А я говорю — есть. Иди в шестую комнату, парень. Направо по коридору.

Я так и сделал. Но слово «шпалтист» уже крепко засело у меня в голове. Что это может означать, если Подоляну тоже шпалтист?

Шестая комната помещалась в конце коридора. Я постучал, и никто не ответил. Но из-за двери слышны были голоса. Тогда я осторожно приоткрыл дверь и увидел такую картину: в просторной комнате с белыми и совершенно голыми стенами стояло с десяток железных коек; они были расставлены в беспорядке, некоторые сдвинуты по две вместе, другие стояли в одиночку, по стенам, посреди комнаты и даже у самых дверей, оставляя неудобный узкий проход. Рядом с каждой койкой была деревянная тумбочка; у окна стоял небольшой стол со стулом. Другой мебели в комнате не было.