Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— А, господин профессор! Очень рад. Прошу садиться… Нет, нет, вот сюда — здесь вам будет покойнее… Ленуца! Меня дома нет! Ни для кого на свете, пока я не закончу дело с господином профессором…

Профессор, так же как и я, начал с извинений, но министр не слушал:

— Чепуха! Вы не знаете моих убеждений. Обожаю, когда ко мне обращаются профессора! Кстати, мне звонили из канцелярии премьер-министра — вы давно знаете шефа? Со школьной скамьи? Что вы говорите! Великолепно! У вас прошение с собой? Все будет сделано… Никаких благодарностей, это мой долг. Ленуца! Где ты там пропала, Ленуца?..

Ленуца не пропала. Она вводила в кабинет… нового посетителя: маленького человека, сухого, гладко выбритого, с темными колючими глазками. И все началось сначала:

— А, господин Датку! Очень рад. Прошу садиться… Нет, нет, вот сюда — здесь вам будет уютнее…

Из глубокого кожаного кресла, в котором я тонул целиком вместе со своим портфелем, я с изумлением наблюдал, как министр рассаживает других посетителей, обворожительно всем улыбаясь и обещая немедленно устроить их дела.

— Видите, сколько у меня дел… — сказал министр, вспомнив наконец и обо мне, после того как проводил к двери очередного посетителя. — Ну-ка, показывайте, что у вас там…

Я подал ему письмо Литвина.

— Что такое? — вдруг насторожившись, спросил он. — Вы коммунист?

При слове «коммунист» лицо его сделалось строгим и пухлые пальцы с большим перстнем нервно забарабанили по столику. Но это длилось недолго. Он дочитал письмо и снова весь засветился доброжелательством и благодушием. В это время его позвали к телефону. Он взял трубку и заворковал:

— Как тебе не стыдно? Какой я тебе «господин министр»? Ты не знаешь моих убеждений. Я Костел! Для своих друзей я всегда был и останусь Костелом! Что ты сказал? Я хороший парень? То-то! Вот это уже другой разговор… Привет! Целую ручки мадам Элеоноры. Па!..

После этого министр — хороший парень — вернулся ко мне и сказал, что все будет сделано: нужды моего уезда для него превыше всего, просьбы господина Литвина — закон. В гимназии, наверно, перегнули палку. Завтра же он поручит своему секретарю справиться об этом деле в министерстве просвещения. Послезавтра я могу позвонить узнать результат…

И он проводил меня до дверей, где меня приняла Ленуца и, сверкая блестящей чернотой глаз, провела в уже знакомую прихожую с оленьими рогами.

— Министр Рогожану? — переспросил Подоляну, когда я рассказал ему, где был. — Его обещания ровно ничего не значат. Это простейший прием: всем обещать. Но мы сейчас узнаем, что он за фрукт…

Разговор наш происходил во дворе общежития в тот час, когда уже пообедавшие или только собиравшиеся обедать студенты слонялись по двору, стояли группами у ворот, но Подоляну быстро разыскал среди них того, кто ему был нужен.

— Мэй, Джика! Подойди-ка сюда.

На его зов откликнулся студент ростом не выше двенадцатилетнего мальчика, с детской стриженой головой, но в очках с толстой оправой.

— Послушай, Джика, ты знаешь Рогожану?

— Знаю, — сказал Джика.

— Откуда ты его знаешь?

— Я их всех знаю, — сказал Джика.

— Что это за тип? — спросил Подоляну.

— Он из Влашки. Учился в Бухаресте. Женат на сестре помощника префекта полиции Миксимаде…

— Это нас не интересует, — сказал Подоляну. — Может быть, ты знаешь, какие у него убеждения?

— У него нет убеждений. У царанистов он слывет за хорошего оратора. Дом, в котором он живет, куплен после процесса Решица…

— Откуда ты все это знаешь? — изумился Подоляну.

— Я читаю газеты, — сказал Джика. — Другие тоже читают и забывают, а я помню. Я завел на них всех картотеку. Вот здесь…

И он серьезно постучал пальцем по своей детской стриженой головке.

— А все-таки, может быть, ты знаешь что-нибудь о его убеждениях?

— У него нет убеждений, — сказал Джика.

— Он способен помочь товарищу, исключенному из гимназии?

— Если ему выгодно.

— Значит, это не противоречит его убеждениям? — настаивал Подоляну.

— У него нет убеждений, — сказал Джика. — Он хочет быть министром. Вот и все его убеждения…

Внезапно и нежданно случилось событие, которое поставило все под сомнение: сменился король. В истории всех королевских династий обычно сыновья наследовали престол отца. В Румынии произошло обратное: папа стал королем после сына. Я, конечно, плохо разбирался тогда в тайнах и интригах румынского королевского двора, но запомнил многое из того, что видел и слышал в те суматошные, необычные дни.

…Это произошло вскоре после моего разговора с министром. Полный самых радужных надежд, я впервые отправился в центр города. Было теплое летнее утро. Был шум большого города. И было волнующее чувство ожидания чего-то нового, еще неизведанного; счастливое, сладостное чувство любопытства ко всему, что я видел и слышал на этих пестрых, еще никогда мною не хоженных улицах. Я шел сначала по Каля Вакэрешть, глядя на бесконечный ряд магазинов, ателье, мастерских, к которым лепились киоски с прохладительными напитками, газетами, табаком. Потом я вышел на Липскань. Здесь покупатели, зеваки, уличные продавцы и зазывалы сливались в единый поток, еле вмещавшийся между стенами этой узкой, извилистой улочки, где каждая открытая дверь вела не в один, а в два и даже в три магазина, с отдельными полками, отдельным товаром и отдельным хозяином. Улица Липскань выходила на знаменитую Каля Викторией. Я знал, что здесь можно увидеть роскошь, суету и тщеславие не только Бухареста, но и провинции, всегда представленной своими богатыми прожигателями жизни, тунеядцами и растратчиками. Но я ничего не успел разглядеть, так как внезапно услышал странные, визгливые крики, точно где-то поблизости резали сразу по меньшей мере десять человек. Окружающая меня толпа, однако, не обращала на них никакого внимания. Вскоре и я понял, в чем дело: вышел специальный выпуск газеты «Универсул». Теперь уже можно было различить слова:

— «Универсул» — спе-ци-а-ла!.. «Универсул» — спе-ци-а-лаа!!

Вскоре я увидел и самих газетчиков — ватагу оборванных мальчишек и девчонок. Они выкрикивали «Спе-ци-а-ла!» с таким испуганным, отчаянным выражением, точно это означало «Спасайся, кто может!».

Газетчики бежали, широким фронтом захватив всю улицу, рассекая толпу пешеходов, уклоняясь с ловкостью акробатов от мчавшихся мимо автомобилей, прыгая с тротуара на мостовую и обратно, и, ни на секунду не останавливаясь, совали всем встречным трепещущие по ветру газетные листы, ловя на ходу брошенные им монеты. Улица закипела и забурлила, как вздутый поток, на который внезапно обрушился ураганный ветер, смерч, град. И все это действительно пронеслось быстро, как смерч, но в руках у некоторых прохожих остались большие, чернеющие жирными буквами, листки.