Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

На другой день в назначенный час я стоял у подъезда мрачного здания с готическими окнами и внимательно оглядывал всех входящих. В начале второго к подъезду министерства с грохотом подкатил автомобиль. Из него вышел Рогожану. Он был в великолепном сером костюме и в светлых башмаках на толстой подошве — элегантен, самоуверен, красив. При появлении его высокой фигуры, от которой веяло здоровьем и оптимизмом, все двери министерских кабинетов распахивались как бы сами собой. Рогожану вошел в кабинет, а я остался ждать в приемной.

И вот я снова сижу перед закрытой дверью и жду, пока кто-то невидимый решит мою участь. И хотя я твердо решил не волноваться, поскольку исход дела не мог, как мне казалось, повлиять на мою судьбу, я все же чувствую уже знакомую слабость и пустоту внутри. Я пытаюсь утешить себя мыслью, что это не от волнения — просто я еще не завтракал. Но от этого объяснения мне не становится легче. Что ждет меня за закрытой дверью? Я теперь не под арестом, и мне предстоит разговаривать не с прокурором, а с министром — профессором философии, — почему же я все же чувствую такое странное стеснение в сердце?.. Вскоре меня попросили в кабинет.

Я увидел огромный стол из черного мореного дуба. Только когда я подошел к нему вплотную, я разглядел сидевшего за ним старика с коротко остриженными серебрящимися волосами и маленькими колючими усиками. Он смотрел на меня сухо, но с интересом.

— Почему тебя исключили из гимназии? — спросил он.

— Вам лучше знать! — сказал я. — Вы министр просвещения…

Рогожану, сидевший рядом в кресле, рассмеялся, обнажая свои плотные белые зубы. Министр просвещения тоже усмехнулся и начал листать лежавшую перед ним папку. Очевидно, это и было мое «дело».

— Прекрасно… так… так… Ах, так? Зачем тебе понадобилось стать коммунистом? — спросил он, снова поднимая на меня свои светлые любопытные глаза.

Я хотел ответить, но он, не слушая меня, продолжал:

— Как можно быть коммунистом? Что такое коммунизм?

Он снова не стал ждать ответа — у него явно появился интерес к этой теме.

— Коммунизм не признает индивидуальных различий! Коммунизм не признает личности. А что говорил по этому поводу Сократ? Послушайте, молодой человек. Слушайте и вы, Рогожану. Это должно быть крайне интересно и для вас. «Без расцвета личности нет расцвета общества», — говорил Сократ. Интересная мысль — не так ли? Платон ее подтверждает. И не только Платон. Солон, например. И Эпиктет. Особенно Эпиктет. Знаете, что говорил Эпиктет?

Я не знал, что говорил Эпиктет. Я посмотрел на Рогожану: он развалился в кресле и улыбался — его это забавляло.

— Цивилизацию творит личность! — продолжал старик, все более оживляясь. — Если бы вы проходили древнюю историю как следует, а не так, как ее проходят теперь, вы бы все знали. Именно так. Я еще в девятнадцатом году предложил реформу школьной программы: побольше классики — латынь с первого класса, греческий с первого класса. В этом — основа всего. Ученик должен после окончания гимназии суметь выступить с речью по-латыни. В мое время было так. Помню одного из моих коллег по институту, Попеску, — вы его не знали, Рогожану? Доктор Попеску умер в девяносто шестом. Славный был старик. И прекрасно говорил по-латыни. Сейчас никто так не умеет. Кроме профессора Иорги. Иорга умеет. В двадцать шестом он произнес речь в академии на латинском языке. За это я его уважаю. Он наш политический противник, но за ученость мы его уважаем. Я уверен, что вы тоже его уважаете, Рогожану. Таких людей, как Иорга, у нас очень мало… Да, да… Итак… итак… О чем я говорил?

— О моем исключении из гимназии! — сказал я.

— Прекрасно. Спасибо. Конечно, о твоем исключении из гимназии. Итак… за что же тебя все-таки исключили?

— Я был арестован, но потом меня освободили. Я не состою под судом, следовательно, мое исключение незаконно…

— Великолепно. Я все понял. Незаконное исключение. А что такое закон? Вот, Рогожану, вы юрист. Вы лучше меня разбираетесь в таких вопросах. Что такое закон? Что говорит Сократ?

Но Рогожану, очевидно, не знал, что говорил Сократ, или опасался, что старик снова начнет ссылаться на Сократа и не скоро кончит.

— Одну минуточку, дорогой господин Костакеску, — сказал Рогожану.

— В чем дело? — спросил министр.

— В этой истории есть одно маленькое обстоятельство, — сказал Рогожану.

— В каждом деле они есть. Надо выяснить главное.

— Совершенно верно, дорогой господин министр. В данном случае это и есть главное: наше отношение к учащейся молодежи. Либералы утверждают, будто нам безразличны судьбы молодежи…

— Это ложь, — сказал министр.

— Я тоже так думаю, — сказал Рогожану, — поэтому я и позволил себе привести этого молодого человека к вам. Учительский совет обошелся с ним слишком сурово. Я думаю, что министерство не может…

— Прекрасно. Министерство, конечно, не может…

— Министерство не должно… — сказал Рогожану.

— Совершенно верно — министерство не должно, — сказал министр.

— Разве мы заботимся о молодежи меньше либералов? — спросил Рогожану.

— Не меньше, а больше! — сказал министр. — Я все понял.

Министра словно подменили. Он забыл о Сократе. Тут же написал резолюцию на моем деле, добавив, что я могу зайти через час в секретариат и получить копию. Я поблагодарил и выскочил из кабинета.

Наконец-то! Я не спросил, что написано в резолюции. Но не сомневался, что она полностью меня реабилитирует. Я почувствовал себя счастливым. Я и раньше не считал себя несчастным. Но сейчас все было иначе. Теперь все было сделано.

Через час выяснилось, что мои восторги оказались несколько преувеличенными. Поклонник Сократа вынес соломоново решение: мне предоставлялось право закончить гимназию экстерном. Таким образом, как бы косвенно подтверждалось, что учительский совет имел право меня исключить. Но меня это ни капельки не огорчило. Я закончу гимназию, как и обещал маме. Экстернат будет удобнее. После всего, что произошло, я вряд ли смогу снова сесть за парту.

Я вышел из министерства в очень приподнятом настроении. Дело сделано. Я свободен, и нужно готовиться к отъезду. Я очень проголодался, и теперь можно было поесть. Можно даже изменить своему шпалтисту и съесть целый обед. И не в студенческой столовке, а в ресторане.

— Я имею на это право, — сказал я вслух, и прохожие подозрительно на меня оглянулись; один даже ускорил шаги.

…По улицам текли, как обычно, толпы народа. Я вышел из ресторана, посвистывая; со стороны можно было подумать, будто я пьян, да и мне самому так казалось, хотя я пил только сельтерскую воду. Рассеянно глядя на витрины, я вдруг увидел страшно знакомое: «Сократ». Я подошел поближе и прочел: «Пиво, воды, лимонад. Сократ Цалдарис».