Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— Ну, а что вы требуете от меня, Беке? Я не виноват в том, что я такой, сами вы в этом виноваты…

— Это почему я виноват?

— Э-э, да не будем об этом говорить, довольно…

В это время где-то рядом на улице раздался пронзительный голос Иманбая. Кажется, Иманбай был пьян. Голос его то прерывался невнятным бормотанием, то слышались какие-то тихие, жалобные стоны, то вдруг он начинал плакать и кричать во все горло. Судя по гулу голосов, возле аилсовета собралось немало народу. Люди в подвале, затаив дыхание, прислушивались:

— Вай, Шарше! — кричал Иманбай, заглушая все другие разговоры. — Какое ты имеешь право записывать меня в кулаки? Если я попаду под раскулачивание, то где же будешь ты, чем ты лучше меня? У меня шесть дочерей и лошадь Айсарала! Да слава богу, в закроме у меня шесть пудов проса, есть еще у меня рыжий, огненный петух и пяток кур. Ты это запомни, Шарше, я не так уж беден… И все равно ты никогда не сможешь меня раскулачить, хоть ты будь трижды батрачком, хоть пусть все законы будут в твоих руках, потому что я — честный человек и перед законом ни в чем не виноват! Ла-ил-ла-лаилла! Только в одном я немного сомневаюсь, а так я ни в чем не виноват перед законом!..

— А в чем же ты сомневаешься? — спросил кто-то.

— Ты думаешь, я побоюсь сказать?

Иманбай на минуту замолчал. Может быть, он шептал молитву, прежде чем нарушить страшную клятву:

— Ладно, что будет, то будет, пусть меня прирежут, как черную овцу…

— Тьфу ты, дурак! — зашипел Бердибай. — Выпил, наверно, чашку бузы, а выболтает теперь за десятерых!

Другие ничего не сказали.

— Я не отказываюсь! — кричал Иманбай. — Было у реки жертвоприношение, был и я там. Мало этого, там я тоже вместе с другими принес страшную клятву, чтобы никогда не выдавать тех разговоров, которые вели в ту ночь аксакалы, и я окунал руку в чашку со священной кровью… Да простит меня аллах… Ла-ила-илла-ла! Но я должен сказать правду. Мы все, во главе с Киизбаем, Бердибаем и Шооруком, заручились клятвой: не вступать в калпакбаевскую артель, а если станут принуждать, то уйти в горы! Я тоже клялся быть зарезанным, как черная овца… Да простит меня аллах… Ла-ила-илла-ла! И если за это меня хотите раскулачить, то воля ваша… Но знайте, я всегда был и буду верен бедняцкой власти и ее законам. А ты, голоштанный Шарше, запомни: не тебе меня раскулачивать, ты вперед расправься с баями и манапами, а нас, бедняков, оставь в покое!

— Э-эй, чтоб камнем тебе поперхнуться! — взвыл Бердибай, взбешенный болтливостью Иманбая. — Ни тебе клятвы, ни тебе страха перед богом!

— Да, этот идиот живьем закапывает нас в могилу, ты смотри, ведь все выболтал! — заскрежетал зубами Саадат. — Теперь об освобождении даже и думать нечего, и если здесь хоть маленькая щель отыщется, пусть даже такая, что можно просунуть лишь один палец, все равно расковыряю дыру и убегу… Разрешите мне попытаться спасти свою голову, аксакалы!

— Да, Саадат, я тоже хотел тебе сказать об этом! — печально промолвил Шоорук.

Никто не заметил в темноте, как затряслась голова старца от беззвучного плача, но жалобный голос его заставил сжаться сердце Саадата в горячий комок.

— Ты не смотри на нас… Мы свое отжили, жалеть нам не о чем, — продолжал Шоорук. — Жизни осталось у меня с лезвие ножа. Мне теперь все равно умирать не сегодня, так завтра. Ты не беспокойся обо мне, сын мой! Ты еще молод, и жизнь твоя впереди. Если сможешь, спасайся, ищи свою долю!

На минуту стало тихо-тихо. Потом Шоорук добавил:

— Испокон веков просторный Ала-Тоо давал приют нашим предкам, найдется и для тебя скрытый уголок. Беги, спасайся, если можешь.

— Спасибо на добром слове, отец наш! — Голос Саадата вдруг прозвучал приглушенно и злобно. — А не то… Уходить, так с честью, кровью отомстить, на душе полегчало бы.

Саадат сказал это с тайным смыслом, ожидая совета Бердибая. Но Бердибай молчал, он только тяжело и горестно вздохнул. Старик сидел сгорбившись, по бороде его катились слезы. Темно в подвале, тихо.

Кажется, уже перевалило за полночь, снаружи не доносилось никаких звуков. Вечером Заманбек принес было одеяло, но Шарше прогнал его:

— Айда, уноси свою постель. Баи здесь не ночевать на перинах посажены. Нам немало приходилось валяться на голой сырой земле, пусть и они полежат, не подохнут!

Это были последние слова, которые слышали арестованные.

Тишина. Ночь. В подвале непроглядная тьма.

Медленно тянется время, но вот в тишине послышался голос Бердибая:

— Шооке, положите голову на мои колени.

— Эх, пока я еще держусь, — ответил тот.

В душе Саадата колыхнулись жалость и гордость за старика: «Держусь, говорит, еще! Одной ногой уже в могиле стоит, а твердый, сидит, не ноет! Эх, какие люди были, а теперь надругаются над ними! Ну, Шарше, попался бы ты мне под руку!» — подумал он.

Когда солнце уходило на закат, Курман заметил в углу подвала маленькую щель, через которую просачивался тонкий луч света. Сейчас он подполз к тому месту и пощупал руками. Пространство между столбами было заложено глиной и камнями. Он свободно отковырнул несколько комков ссохшейся глины и с надеждой в голосе проговорил:

— Ну, говорите прямо: что будем делать, если я найду выход отсюда?

Саадат, который уже успел подползти сюда, ответил:

— Если этот смельчак будет мне другом, то я не забуду его на этом и на том свете!

— Идет… Я друг твой! Но учти, теперь я не буду слепо повиноваться тебе, как прежде. Я помогаю тебе для того, чтобы отомстить только этому самодуру Шарше!

— Хорошо. Давай выберемся на свободу, а там я найду для тебя оружие.

— Ишь ты! Хочешь, чтобы я обагрил руки кровью, а сам ты останешься чистеньким, — усмехнулся в темноте Курман.

Саадат ответил ожесточенно:

— Не бойся, я сам расправлюсь с этой собакой Шарше!

С лихорадочной быстротой они принялись расширять щель в углу, и вскоре образовалась дыра, куда мог пролезть любой человек.

— Ну, выходите, Шооке! — предложил Курман.

— Нет, дети мои! — твердо ответил Шоорук. — В тяжелый путь лишний груз не берут. Мы вам будем только мешать. Однако за нас не бойтесь… Старые люди могут уснуть… Откуда нам знать, что вы делали втихомолку? А хотя бы и знали, что нам могут сделать за это? Постращают, постращают, да и бросят. Так, как разберутся по закону, нас или погонят, или освободят… Что-нибудь одно да будет, а что будет — нам все равно… Вы уж уходите, прощайте, благословляю вас… Быстрей вылезайте!

Бердибай все же, оказывается, колебался.

— А как же мы, Шооке? — спросил он.

— Сиди! — приказал Шоорук.

Когда Саадат и Курман вылезли через дыру наружу и бесшумно скрылись, Шоорук сказал Бердибаю:

— А теперь, Бердибай, подставь колено, я положу голову.