Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Зачем нам туда спешить, — улыбнулся Трубников. — Через неделю я встану к вам на учёт.

Додонов не ответил ему, только убрал правую руку со стола. Они не попрощались. Оба хорошо знали теперь, что скоро встретятся.

У сосновой опушки, где кончалось поле, братья Зорины остановились, чтобы взглянуть еще раз на родимую сторонку. Но только по высоким березам и отыскали глазами Курьевку. Вся она, до самых крыш, затонула в пшенице.

Вглядываясь туда выцветшими от огня глазами, Василий улыбнулся растроганно:

— А что, братцы, пройдет вот еще лет пятнадцать, люди новые здесь подрастут, домов больших понастроят, болота осушат кругом, сады разведут, дороги во все стороны хорошие проложат, асфальтовые — и следа от нашей прежней Курьевки не останется. Жалко даже как-то…

— Нашел о чем жалеть! — фыркнул Михаил, обмахивая лицо шляпой. — Давно бы ее ликвидировать надо, а землю совхозу отдать. А то ковыряются тут. И раньше ковырялись без толку, и сейчас проку от колхоза этого мало государству.

— Как это без толку? И почему это проку мало? — сердито вскинул на него глаза Василий. — Да из этих деревушек, как наша, вся Россия вышла. Возьмем рабочего, к примеру. Откуда он взялся? Из деревни. Ежели не сам он, так отец его, или дед ушел из деревни на завод. А заводы кто строил? Мужики. А города, Питер, к примеру, кто строил? Опять же лапотники со всех губерний. А Москву? Они же. А кто кормил и кормит всех? Деревня. Так что без Курьевки никак было не обойтись. Да и сейчас тоже. Без Курьевки, брат, и коммунизма не построишь Верно говорю, Алешка?

Алексей поддержал старшего брата. Покосившись на Михаила, заговорил раздумчиво:

— Мы тут считали с батькой как-то: после революции из Курьевки учиться и работать уехало сорок два человека. А кем они стали? Помню только, что рабочих вышло из одной нашей деревни пятнадцать. И не каких-нибудь, а квалифицированных. Сталевар один в том числе, это ты Василий. Инженером стал, правда, один ты. Мишка. Художником — тоже я один. Учителей вышло четверо, да агроном и зоотехник, да ветеринарных врачей двое, да бухгалтеров трое, да разных других служащих сколько. И в войну, брат, Курьевка наша лицом в грязь не ударила: семнадцать человек орденами и медалями награждено, кто при жизни, кто посмертно. А сколько хлеба дала она стране, мяса, молока…

— И больше бы дать могла, кабы чистоплюев таких поменьше было, как Мишка! — вставил обрадованно Василий. — Выучили тебя, одели, обули, квартиру хорошую дали, а ты и забыл, что сам из лапотников вышел. Фукаешь на колхоз, а помогаешь как? Машину и то не можешь толком сделать…

Михаил засмеялся, но не очень уверенно. Присмирел под напором братьев.

— Думается мне, Мишка, — сказал ему погодя Василий взволнованно, — последний раз мы в отчем краю с тобой. Матери недолго, видать, осталось жить. А если еще Алексей не останется тут, то и ехать нам больше сюда незачем будет.

Братья постояли, погрустили. Но светлой была их грусть, потому что давно вся страна стала им отчим краем и матерью.

Идя к станции, они все оглядывались, все искали глазами Курьевку среди пшеничного поля. Но свежий ветер развел на нем такую крупную зыбь, что бронзовые волны совсем затопили ее. Доносило только оттуда петушиный крик, песню пилы, железный стон наковальни да ровный моторный рокот…

И в этом шуме чудилась братьям жизнь всей нашей страны, ее глубокое, мирное и чистое дыхание.

Проводила бабка Соломонида сыновей, а сама еле до дому добрела. Устала, старая, не может и на крылечко подняться. Села на лавочку под березами отдохнуть. Да где тут? Набежали ребятишки со всех сторон. Повадились, пострелята, сказки слушать, прямо отбою нет.

А бабке нынче не до сказок. Стала ребят уговаривать:

— Ни одной, милые, не осталось больше, все пересказала. Идите-ка лучше гулять…

Да разве их обманешь?! Обсели бабку, жмутся к ней, теребят: расскажи да расскажи!

Ну что ты с ними поделаешь?

Задумалась бабка, ласково поглаживая белые ребячьи головенки. Просияла вдруг.

— Слушайте-ко, ребятки, что я вам придумала…

Вытерла губы кончиком платка и ровным голосом принялась сказывать:

«Бывало-живало, не близко, не далеко, в русском царстве-государстве народился у одного богатея, проще сказать у купца, могучий богатырь. Сызмальства он кашу с молоком да мед ел, оттого и тело нажил белое да плотное, лицо румяное да чистое, а брюхо круглое. И силищи в богатыре незнамо сколько было.

Только пошла ему вскорости лишняя сила во вред: стал он озоровать шибко — то у мужика телегу на крышу взворотит, то у лошади хвост вырвет, то овин завалит набок, то у проезжего купчишки воз с товаром перевернет…

В те поры кличет родитель его к себе:

— Чадушко мое! — говорит. — Хватит потешаться, пришло то время царю государю службу сослужить, за своих братушек-купчишек заступиться, от мужиков-сермяжников их оборонить. Лютует ноне мужик, не хочет свою долю несть, не хочет работать на нас и хлебом нас кормить.

Говорит тут богатырь, а его Сысоем звали, по прозвищу Брюхан:

— Рад я, дорогой батюшка, осударю-царю службу сослужить, да не знаю как.

Родитель в те поры ему ответствует:

— Должен ты, говорит, великое сражение вынести. В один год, в один месяц, в одну ночь и в один час с тобой народился у мужицкой голытьбы богатырь, по прозванию Еремей Безземельный. Хоть и вырос он, поганец, на щах да на квасе, а силы вышел несусветной. И лицом тот богатырь чище тебя и телом статней. И горько мне, старику, и дюже обидно видеть это.

А чует мое сердце, что не побороть тебе того Безземельного Еремея, ежели ты без хитрости к нему пойдешь. Какую хитрость пустить следовает, я те сейчас научу. Когда будете вы в чистом поле съезжаться друг супротив дружки, позови его попрощаться перед боем. Слезет он с коня, и ты слезай. А только меча с палицей не сымай с себя. И как будете напоследок обниматься, бросай того Еремея врасплох на землю, тут ему и кончину сделай.

Поклонился Сысой Брюхан родителю в ноги за науку, а сам снаряжаться пошел.

Взял он себе щит весом в семь пудов, да палицу двухпудовую, да меч-кинжал огромной. Сел на свово коня, поехал.

Долго ли, коротко ли ехал, видит: идет по дороге человек, два бревна на плече несет, посвистывает. Подивился Сысой Брюхан, остановил коня.

— Что за человек такой силой своей похваляется? Уж не Еремей ли Безземельный, часом?

Сбросил тот человек бревна с плеча, рукавицей лоб вытер, говорит:

— Я и есть Еремей Безземельный… только силой своей я не похваляюся, а батюшке своему на избу бревна из лесу вытаскиваю. У батюшки моего лошади нет: ее купчишка, подлая душа, за долги со двора свел.

Осерчал на те слова Сысой Брюхан, а еще пуще зависть его начала грызть: велик был ростом Еремей, лицом красив, телом статен и в плечах широк.