Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Справа крякнула и протяжно застонала подрубленная ель. Вздрагивая острой вершиной, она сперва нехотя, потом все быстрее и быстрее начала падать на них.

Из леса зычно покатилось:

— Береги-и-ись!

Яков кинулся вперед, испуганно и мстительно думая о Шорине: «Пришибет, ведь, подлеца, пожалуй!»

И не мог заставить себя крикнуть ему, не оглянулся даже.

Но Шорин, тяжело топавший сзади Якова, в два прыжка обогнал вдруг его.

И тут же ель с шумом рухнула, грозно дохнув им в спины снежной пылью…

Весь день веял Тимофей рожь на току и до того руки отмахал, что за ужином ложки ко рту поднести не мог: пляшет в руке и все щи из нее — на скатерть.

Отпихнул с досадой блюдо со щами, налил молока в кружку. Хоть и колотилась она о зубы краями, а выпил кое-как.

Не успел из-за стола вылезть, постучали с улицы в окно. Кто стучит, разглядеть не мог в сумерках. Видно только, что прилип человек носом и черными усами к стеклу, глаза ладонями с боков загородил, шумит, требует:

— Одевайся. Тимофей Ильич, да выходи поскорее!

И по голосу не признал никак. Заторопился испуганно: «Уж не случилось ли какой беды?»

Пиджак на плечи накинул, выскочил на крыльцо. Глянул, а это вон кто: Трубников, председатель. Стоит посреди двора, ноги журавлиные расставил, руки закинул за спину, кепка на лоб нахлобучена, задумался о чем-то.

— Пошто звал-то, Андрей Иванович?

Вскинул голову Трубников, пошел навстречу, виновато говоря:

— Не придется, видно, отдыхать сегодня тебе, Тимофей Ильич.

— Что так? — подивился недовольно Тимофей.

— Зерна много на току лежит. Григорию Ивановичу не углядеть за полем и за током…

— Али я сторож? — обиделся Тимофей. — На ток можно и ребят бы послать, нето бабу какую-нибудь. Умаялся шибко я нынче…

— Знаю! — не дослушал его Трубников. — Но все ж таки придется тебе идти. Заодно уж там ржи нагребешь, по весу, мешков тридцать. Государству шесть подвод с утра посылаю.

И рот было раскрыл Тимофей, чтобы отказаться, да опередил его председатель. Подняв острый нос и темные глаза, сказал тихо и сердито:

— Понимать обстановку надо, Тимофей Ильич. Ни часу лишнего хлеб на току держать нельзя, а тем более без охраны. Около хлеба сейчас верные люди находиться должны.

Ну как тут откажешься! Небось не ко всякому такое доверие председатель имеет. Да и то верно: случись что с хлебом — беда ведь всему колхозу…

Вздохнул Тимофей, пошел в сени.

— Погоди, Андрей Иванович, фонарь я возьму.

Трубников сразу повеселел даже.

— Я тебя, Тимофей Ильич, на пост все равно что разводящий, сам отведу. Берданка-то есть?

— Нету, — отмахнулся хмуро Тимофей. — Да и к чему она мне?

— Без оружия нельзя никак. Бери хоть коромысло! — шутливо приказал Трубников.

И пока до околицы вместе шли, не унимался:

— А устав караульной службы знаешь?

— Как же, учили в армии-то! — улыбнулся, наконец, и Тимофей. — Не щадя жизни, значит, охранять имущество или там что другое…

— Вот, вот. Поста ни в коем случае не покидать. Ежели разводящего и командира в живых нету, с поста может снять только сам председатель ЦИКа Михаил Иванович Калинин. Ясно?

Полем кто-то шел или ехал навстречу им, пугая кашлем сонных ворон. Одна за другой они тяжело поднимались с изгороди, перелетая с места на место.

— Сторож, должно быть! — остановился Трубников.

Задевая картузом и дулом ружья желтую кособокую луну, воровато глядевшую из-за черных рогатых овинов, на пригорке вырос, как из-под земли, верховой. Застучал в бока лошади пятками, зачмокал торопливо.

— Н-но, колода!

И, наезжая прямо на Тимофея, сердито окликнул:

— Что за народ?

— Свои, дядя Григорий, — посторонился Тимофей. — Придержи рысака-то, ноги мне обомнет…

— Здорово, кавалерия! — с шутливой важностью приложил Трубников руку к голове. — Почему рапорта не слышу?

Григорий смешно приосанился, расправляя костлявые плечи и спину. Козырнул в ответ, шевеля в улыбке усами:

— Здравия желаем… от всего людского и конского состава!

Слезая с лошади, сказал тревожно:

— В Долгом поле, Андрей Иванович, два суслона ржи увезли…

— А ты для чего поставлен? — построжел сразу Трубников.

Григорий виновато вытер ладонью мокрые усы:

— Не углядел, Андрей Иванович. Главна беда — кашель меня одолевает, за версту слышно. Второе дело… народ голодный, а хлеб — рядом. Тут и не хочешь, да согрешишь… Огонек имеется?

— Выходит, и ты согрешить можешь? — испытующе покосился на него Трубников, тарахтя в кармане спичками.

— Ноги вытяну, а колхозное не возьму, товарищ Трубников, — голос Григория дрогнул от обиды. — Не ела душа чесноку, не будет и вонять.

— Коли так, зачем другим оправдание ищешь? — укорил его жестоко Трубников.

Григорий присунулся к огоньку, бережно укрывая его задрожавшими руками. Раскурил с трудом цигарку, глубоко втягивая и без того впалые щеки. Он еще больше похудел в последние дни, редкие желтые усы его обвисли, глаза светились угрюмо.

Глядя на него, Трубников потупился.

— Тебе бы, Григорий Иванович, полежать недельку, отдохнуть. Нарядим Егора Кузина вместо тебя, пока поправишься.

Григорий усмехнулся невесело:

— Успею еще належаться-то. А поправиться — где уж!

Махнув рукой, заговорил скучно и нехотя:

— Чахотка у меня, провались она пропадом. Чую, что не протяну долго. Нутро гнилое, потому и кашель такой. С испода. Креплюсь, креплюсь, а не могу удержаться никак.

И пожалел вдруг с глубокой тоской:

— Три годочка всего-навсего и довелось мне поработать в колхозе-то! До этого, в единоличности-то, больно уж маялся я шибко, Андрей Иванович. Теперь бы только вот и жить! Дела в колхозе у нас, вижу, поправляются год от году, да помощники в семье подрастают друг за дружкой, а я вот… Силы, у меня не стало! Глазами-то все бы сделал, а как возьмусь — одышка берет. Обидно мне, и от людей совестно, что колхозу не могу в нонешней трудности помочь…

Жадно затянулся дымом и поднял на Трубникова умоляющие, глубоко запавшие глаза.

— Ты уж, Андрей Иванович, не сымай меня со сторожей. Больше ни на что не годен я, так хоть этим колхозу послужу. А вор от меня не уйдет. Найду, не сумлевайся.

Нагнув голову, Трубников судорожно сглотнул воздух.

— Сторожи, Григорий Иванович. Я не против, ежели можешь. Все ж таки помощь нам оказываешь, да и самому при деле веселее.

— Ну, спасибо! — обрадовался Григорий. Взгромоздившись на острый хребет лошаденки, подобрал поводья.

— Мешаешь ты, Андрей Иванович, тут некоторым людям. Поостерегся бы.