Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Разве может отец вернуть мне молодость, которую сам же отравил, выгнав меня из дома? А Параша может разве первую чистую любовь мою к ней вернуть, которую сама же задушила, обманув меня и избрав другого?

Мне казалось в эту минуту, что я обездолен навек и что только они виноваты в этом, да и во всех моих неудачах. От глухой обиды и от жалости к себе я не мог даже говорить и, сев на постель, отвернулся к окну. А что мне было говорить? Да и зачем?

Отец понял, что ему лучше сейчас уйти. Он поднялся, убито говоря:

— Раньше хоть богу можно было у попа на исповеди грехи свои спихнуть, а ноне на кого их взвалишь?!

Тихонько прикрыл дверь за собой и долго не спускался вниз, не то прислушиваясь, не то раздумывая.

Я не стал завтракать и по взвозу спустился на улицу, торопясь к запруде. Хоть и знал, что еще третьего дня Параша уехала в Москву, на Выставку, а невольно поискал глазами в людской пестроте голубой платок.

Плотники уже ставили на место затворы, последние подводы с землей поднимались друг за дружкой на берег, бабы и ребятишки торопливо подбирали и уносили от сруба щепки.

Мы втроем — Андрей Иванович, Роман и я — пошли вверх по ручью, к перемычке. Развалив наскоро лопатами тонкую земляную стенку, вернулись, не торопясь, обратно. Сначала вода лениво разливалась вширь, потом вдруг мутный вал ее погнался за нами по широкому сухому дну запруды. Мы все трое, резко побежали от него со смехом, но убежать не могли и выскочили, задыхаясь, на берег. Вал прокатился дальше. С плотины долетал до нас радостный крик. Подняв лопаты, мы тоже закричали восторженно, ликующе, как мальчишки.

На плотине открылся митинг. Савел Боев снял с головы фуражку, влез на камень и пригладил рыжий пух на голове.

— Так что, дорогие товарищи, поздравляю вас от имени правления и партийной ячейки с трудовой победой…

Переждав хлопки, заговорил растроганно:

— Надо бы нам, дорогие товарищи колхозники, о Синицыне Иване Михайловиче, первом председателе нашем, память иметь. Много он старался для улучшения нашей жизни, за то и погубили его враги. И плотину эту он первый зачал в Курьевке строить. Так что давайте звать ее Синицынской!

— Правильно, Савел Иванович, поддерживаем! — отозвались дружно со всех сторон.

Андрей Иванович встал рядом с ним и объявил благодарность строителям, а Михаилу и мне — особо, «за активную добровольную помощь колхозу». Михаил принял благодарность как должное, спокойно, глазом не моргнув. Я же взволновался чуть не до слез: не баловала меня жизнь славой.

В этот день, устав от впечатлений, я сразу после ужина ушел в светелку.

Вечер был так тих, что березы за окном стояли не шевелясь. По темнеющему небу медленно и безмолвно катились лиловыми валами тучи и, предвещая сильный ветер, густо наливались у горизонта вишнево-кровавым цветом.

Зашла в светелку мать, будто бы поправить мне постель, спросила участливо:

— Что ты, Алешенька, невеселый такой? Не заболел ли?

— Нет, мама, я ничего…

Наверное, она знала о нашем разговоре с отцом. Уходя, вздохнула:

— Видно, Алешенька, вчерашний-то день не вернешь.

И, желая, должно быть, утешить меня, сказала:

— У Андрея Ивановича вон тоже не заладилась жизнь-то! Баба у него такая хорошая, обходительная и на лицо красивая. А ребят не носит. Иной бы на его месте давно другую нашел, а он жалеет ее, любит. А без детей тоже не житье. С тоски, видно, и попивать начал последнее время. Слушок был, к Параше будто бы похаживал, да не верю я…

У меня перевернулось все внутри от этих слов, не знаю почему.

А мать попросила:

— Уж ты бы, Алешенька, поласковее к отцу-то был. Ему тоже несладко, мается… — и затворила за собой дверь.

Из избы, негромко разговаривая, вышли покурить на крылечко братья и отец. Сидевший у себя на завалинке Назар Гущин не утерпел, подошел к нашим побеседовать. Потом явился Кузовлев. Возвращаясь с фермы, завернули «на огонек» Андрей Иванович с Романом…

Я сразу расхотел спать, прислушиваясь к их разговору.

Сумрачно и глухо Кузовлев сказал вдруг:

— По всему видать, братцы, не миновать нам войны! Гитлер чуть не всю Европу забрал. А замашки у него такие, что на этом он не остановится…

— У нас же с ним договор о ненападении! — строго напомнил Михаил.

Как простуженный, Назар Гущин засипел:

— Омманет он нас, помяни мое слово! Ему бы только наш хлеб для войска получить, а потом и договор по боку.

Михаил уверенно возразил:

— Ситуация не позволит. Сейчас Гитлеру не до нас: против него Америка с Англией стоят…

А Кузовлев хохотнул язвительно:

— То-то, что стоят! Еще, того гляди, сговорятся с Гитлером да на Советский Союз и двинут.

Подал свой голос и Василий:

— Накладут немцы и англичанам, и американцам, будь здоров!

— Ну что ж, — услышал я спокойный голос Андрея Ивановича, — воевать так воевать. Бивали мы и немцев.

— Пусть только сунутся! — задорно отозвался Роман. — Мы им…

Отец оборвал его:

— Больно ты прыток! Я немца знаю, воевал с ним. Его голой рукой не возьмешь.

— А что? У нас разве техники нет? — заершился Роман.

— Только бы жить да радоваться, так ведь не дают, подлецы! — прохрипел Назар. — И чего им от нас надо?

Отец сказал раздумчиво, словно про себя:

— Конечно, русского человека рассердить трудно. Но уж если он осердится, с ним не совладать…

Помолчали все. Потом Трубников зевнул.

— Завтра, Елизар Никитич, заседание правления.

— Насчет чего?

— План сеноуборки утверждать будем. Так что ты по своей бригаде подготовься…

Встал и попрощался.

Мне было видно, как они пошли вместе с Романом, рядом, в ногу, словно солдаты, оба высокие, прямые.

По лесенке взбежал Михаил, хлопнул дверью и стал торопливо раздеваться.

— Не спишь, Алешка? Вот что: будешь играть у нас роль Тригорина в пьесе «Чайка»? Ладно?

— Я не артист. Да и зачем ты выбрал такую пьесу? Не поймут же ее. Ставил бы Неверова, что ли…

— Что значит не поймут? Надо нести культуру в массы.

Мне захотелось позлить его:

— Да ведь ты для учителки этой стараешься, а не для массы: развлечь хочешь, да и самому приятно повертеться около нее. Я вот Кате напишу, а то Василию скажу. Он тебе прижмет хвост-то…

— Ты это, Алешка, брось… — встревоженно поднялся на постели Михаил и начал оправдываться:

— Девке скучно одной, народу культурного здесь мало, почему же мне с ней не поиграть?

— Нашел тоже игрушки!

Михаил сердито лег, зевнул.

— Ежели будут все, как ты, жить монахами, весь род людской переведется. На тебя вон Парашка заглядывается. Другой бы на твоем месте…

Я почувствовал, что густо краснею, и только собрался выругать Михаила, как он уже перекинулся на другое: