Сарвар Азимов - Узбекские повести

— Эти несчастные тоже вышли подышать вечерним воздухом?

— И вечер, и ночь, и рассвет принадлежат им, — просветил меня Умид. — Ты взгляни внимательней на их потрепанную одежду.

— Гм… Бездомные нищие?

— Когда погаснут огни на той стороне, они смогут спокойно улечься и заснуть. А до того — они вынуждены сидя дремать на скамейках.

Гостиница «Уолдорф-Астория» кишела людьми. Воздух был пропитан запахом напитков, сигарным и сигаретным дымом, ароматом дорогих духов, смехом, гулом споров и сплетен.

— Эй, господа щелкоперы! Утробу матери-то вы поспешили покинуть раньше срока, что ж теперь взяли за моду опаздывать! Ваши коллеги вон в том углу, поспешите…

Не обратив внимания на плоские шуточки метрдотеля, который, видимо, был замешан на глине, взятой из норы водяной змеи, мы направились в указанный угол. По пути я слышал обрывки отдельных разговоров. Вот некоторые из них:

«Смрадная речь, смрадная… Нельзя забывать обычаи предков. — Эти слова исходили от господина, который, вытаращив глаза, уперся своей желтой козлиной бородкой в грудь долговязого собеседника. — Эти черномазые должны заткнуться и делать свою черную работу. Все — и конец! Если какой-либо президент попытается освободить американских негров, его постигнет участь президента Кеннеди. Все — и конец!»

«Откажемся мы, в конце концов, или нет от жизни в этом бетонном дремучем лесу?! — Этот из интеллигентов, что ли? Согнув пополам сухое, как щепка, тело, он крутил пуговицу на фраке господина с внушительным животом и продолжал: — Гм… Попав на улицу Нью-Йорка, даже птица задыхается и дохнет. Гм… Молодежь, которая родилась в этом дремучем бетонном лесу, подвержена преступности, безбожию, наркомании. Гм… В сегодняшних газетах: «Беременность девятилетней красотки», «Этот шестилетний паренек убил отца и мать»… Великий боже, читали? Гм…»

«Джон, Джон, говорю!.. Что ты хмуришься, мой сладкий? — умоляюще говорила сухопарая женщина в дорогих мехах, обращаясь к лопоухому хилому пареньку, у которого едва пробились первые усы. — Я-то из вчерашнего итальянского фильма усвоила способ лизаться, х-хи… Да, мой сладкий, научилась новому способу лизаться. Ночью я всю душу твою высосу через твой язычок, мой сладкий! Взгляни же на меня…»

«Ха-ха-ха… значит их сиятельство жених отправился в Вашингтон? — говорил, поигрывая глазами навыкате, немолодой водяночный господин, положив руку на талию довольно гладкой бабенки. — Ха-ха-ха… это сверх ожиданий, милая! Проведем приятную ночку, а? Ха-ха-ха…»

«Согласен… согласен с твоими словами, согласен!.. Верю, покуда я жив — ты в моем сердце, умру — будешь в моих костях, сокол мой, воспаривший из Техаса! — Этот всполошенный господин, видимо, был из тех, кто страдает избытком образности. — Но, однако, надо предотвратить и национальное бесчестье. Не позор ли? Каждый четвертый негр — безработный… А? Для полумиллиона негритянской молодежи от шестнадцати до двадцати одного года и учеба и работа — все равно, что яйцо сказочной птицы «Анго»… А? Из каждых шести семей — одна без жилища… В Америке-то, а?!»

Внезапно говор и шум стихли. Внимание находившихся в зале обратилось к вошедшему оратору.

— Узнаешь? — сказал Умид, толкнув меня локтем в бок.

— Да неужели!.. Это не тот ли «бешеный», который провалился на предыдущих выборах?

— Он.

— Сдается мне, он отравлен мечтой о президентстве. Снова хочет попытаться?

— Надеемся… однако пока выгодней прикинуться безразличным.

«Бешеный», по-юношески вскочив ногами на сиденье стула, загнусавил до того высокомерно — не подступись! Казалось, уместилась в его речи вся возможная ложь. Своей неудобоваримой болтовней о коммунистах и коммунистическом обществе он напомнил мне жалкую подслеповатую лису, столкнувшуюся лицом к лицу со львом:

— Дамы, господа! Мы имеем основание радоваться. Внутренние противоречия между коммунистами разгораются. Настала пора пресечь их влияние на историю народов мира.

Собравшиеся в зале, особенно писклявые дамы, встретили этот призыв оратора воплями. Выкрики взвились гуще, чем пыль, поднятая стадом:

— Америка ждет такого человека!

— Пусть такой человек и будет президентом!

— Ну теперь шабаш этих лицемеров, готовых продать американский народ за медный грош, разгорится вовсю, — Умид вопросительно взглянул на меня. — Можно, наверное, и уходить?

— Что ж, пусть сами настегивают коней, которые понесут их к концу. Бежим скорей из этого сумасшедшего дома.

Мы вышли из «Уолдорф-Астории» и направились в сторону Бродвея.

— Умид, мне припоминается, в «Известиях» я читал твою корреспонденцию строк в двадцать-двадцать пять…

— Ты говоришь о «Бирмингем — Генеральная Ассамблея — Кеннеди»? Да, конечно, мало толку плакать в этом году о пальце, порезанном в прошлом году, но сейчас я бы написал по-другому. А тогда… Если хочешь, могу пересказать суть, пока дойдем до Бродвея.

— В те тревожные дни, — начал свой рассказ Умид, — внимание официального и неофициального Нью-Йорка было занято двумя событиями — трагедией в американском городе Бирмингеме и очередной XVIII сессией Генеральной Ассамблеи.

— Кажется, это было в октябре?

— Нет. В сентябре. Можно не перебивать?

— Конечно, можно, прости меня!

— Бирмингем. Воскресенье. Город в ласковом солнечном золоте, — продолжал Умид. — На лицах негров — какая-то гордая торжественность и умиротворенный покой. Все наряжают своих крепеньких, как черный виноград, детишек, глазенки которых сверкают звездами, и направляются в сторону церкви. Ведь сегодня «Детский день» — праздник.

Вместительный церковный придел битком забит курчавой детворой. Раскаты псалма о «Всемилостивом к детям божьим», казалось, пригибали покорные головы. Словно весь мир заполнил этот торжественный умиротворяющий гимн. Будто и негры Бирмингема уже избавлены от издевательств белых расистов, будто все прошлое забыто, будто расцвел цветок желаний — свобода и равенство людей. Однако внезапно этот торжественный покой, этот величавый псалом раскалывает молния взрыва. Своды церкви, колыхнувшись, разваливаются пополам, стены сдвигаются с места. Жуткая картина: человек человека не узнает, отец — сына, муж — жены; нет конца воплям и крикам, нет числа детям, раздавленным стенами взорванной церкви, нет конца стенаниям несчастных родителей.

Вот зрелище… «свободолюбивая» Америка!.. По версии официальной Америки — это случайное происшествие. Ну, представители высшей расы бросили одну бомбу — и бросили. Что такого? Что, коль подохло десять-двадцать черномазых, небо обрушится на землю? Было бы скучно, если бы в Америке не случались подобные происшествия, говорят они, осклабившись.