Сарвар Азимов - Узбекские повести

Шли дни, и я начал постепенно возвращаться к жизни. Поднялся на ноги, стал выходить на санаторские аллеи. Бекташ Атаханович и Любовь Николаевна были вне себя от радости. Будто бы и впрямь помогли их лекарства и врачевание. А все мои помыслы были заняты одним желанием: услышать смех Калдыргоч, увидеть то резвую, то тихую ее походку, дышать тем воздухом, что и она. Она, конечно, ни о чем не ведала, и было бы не удивительно, если бы даже пренебрегла существом, как я, шафранно-желтым, хилым, словно трава, выросшая в тени.

По мере того, как незаметно я наблюдал за Калдыргоч, росли мое удивление и любовь, множилось число неразгаданных загадок: она любила бродить в одиночестве, сидеть, подолгу глядя на что-либо, особенно на цветы, читать запоем. Иногда казалось, что она не может вдосталь насмеяться, а иногда — надолго погружалась в раздумья. И постоянно куда-то исчезала. Наконец я узнал, что Калдыргоч — художница: я увидел, как, вскинув на плечо свой мольберт, она отправилась на этюды.

В один из живительных дней этой весны я поднялся с постели, ощущая особенную бодрость. Когда, наскоро позавтракав, я спустился в аллею, в отдаленье мелькнула фигурка Калдыргоч, которая в легоньком платьице, с мольбертом в руках направлялась в сторону гор. Очертя голову я бросился следом за девушкой. Путь был долгим. Наконец Калдыргоч остановилась в тени густого вяза, разместила мольберт, перебрала тюбики красок, вынутых из этюдника, и, обратив глаза к вершине горы, взялась за кисть. Я же расположился в значительном отдалении от Калдыргоч, опасаясь, что она не помилует меня, коли увидит.

Если не считать одинокого клочка черной тучи, кочующего на горизонте, словно заблудившийся верблюжонок, небо было совершенно чистым, все вокруг замерло в дремотной тишине. Прохладный ветерок, веющий над зеленым лугом, украшенным белыми, желтыми, розовыми цветами, звон кузнечиков и гуденье пчел — все словно бы торопилось занести в свои скрижали умиротворенность природы. Боясь раскашляться, я прикрыл рот носовым платком. О, если б не было конца этим мгновениям, если бы не прерывались раздумья девушки, погруженной в мечтания! Да и сама она представлялась мне несравненным произведением искусства. К сожалению, из-за большого расстояния я не мог видеть ее глаз.

Вдруг, совершенно неожиданно, прокатилось рокотание грома, сверкнула молния, и хлынул ливень. Давешний клочок черной тучи, разбухшей и грозной, с целым караваном своих собратьев напомнил о себе. Верно говорят, что в горах погода изменчива. Калдыргоч, кинувшись, как вспугнутая лань, под защиту дерева, обернулась в мою сторону, жестами словно призывая меня. Значит, все-таки уловила мои шаги. И знала о моем присутствии.

И только поднялся на ноги, как глаза мои ослепил заостренный пламень ударившей с треском молнии, налетевший порыв ветра подхватил и швырнул меня на землю. Снова вскочив на ноги, я не поверил своим глазам: от вяза осталась лишь расщепленная часть ствола метра в два высотой.

Ярость грозы растерзала и сорвала с Калдыргоч всю верхнюю одежду, волосы спутались на ветру, тело омывал дождь. Подойти к ней я не решался. Но и стоять смотреть — не было сил: меня колотила мелкая дрожь, зуб не попадал на зуб. Я бросился ничком на землю и охватил руками голову. Через некоторое время я вдруг заметил, что Калдыргоч тихо, как горная серна, стоит надо мной. В глазах ее (о господи, глаза ее светили точно звезды) металось пламя ужаса и мольбы. Поднявшись рывком, я снял с себя одежду и, не глядя, протянул ей.

Пустились в путь. Слова были излишни. Шли, не отрывая глаз от земли. В аллее санатория, на развилке дорожек молча расстались. Едва ступив в палату, я наткнулся на Любовь Николаевну.

— Похвально… Вымокли же!

— Пр-рос-тите. Попал под ливень.

— Раздевайтесь скорей — и в постель!

— Хорошо.

— Давайте-ка сюда плечи, я их разотру спиртом.

— Хорошо.

— Калдыргоч была вместе с вами?

— …

— Умиджан?

— Да.

— Бекташ Атаханович беспокоился. Ладно, обошлось… Но заставлять тревожиться — стыдно! Такие редко встречаются.

— Любовь Николаевна, а такие, как вы!.. Их много?

— Конечно же! Я всего лишь ученица. Я еще не знаю и сотой доли того, что знает Бекташ Атаханович. А теперь с часок полежите, не двигаясь, в постели. До свидания!

— Спасибо, Любовь Николаевна.

Как прошел день — я не знаю. Когда я после ужина вошел к себе в комнату, на кровати моей лежала одежда, в которой шла Калдыргоч, — чисто выстиранная, выглаженная, — и запах нежных духов разлился по моей палате. Я окончательно лишился покоя. Казалось, ни на земле, ни в небесах не найду себе места. Всю ночь я не сомкнул глаз. Мечты, мечты, мечты… Звездами мерцали, смотрели на меня с мольбой ее широко раскрытые глаза, затененные изогнутыми ресницами. Калдыргоч, звездоокая, совершенная, недосягаемая. Такие, как ты, не кидают оземь свою любовь. Кто ты и кто я?! Бродяга, неуч, заморыш, подцепивший чахотку, говорил я себе, отчаиваясь, — и едва дождался рассвета.

С рассветом я бросился в аллею, надеясь встретить ее там, но ее не было. Прождал весь день — так и не появилась. Я провел еще одну бессонную ночь, всполошенную стаями беспокойных мыслей. После завтрака, устроившись в шезлонге на центральной аллее, я вновь погрузился в мечты.

— Умиджан-ака! — это был ее голос. В мечтах или наяву! Я не сразу смог разобраться. Она расположилась совсем рядышком. В глазах — смущенная полуулыбка. И, особо заметь, произнесла «Умиджан-ака»! Какими сладостными показались мне переливы ее голоса!..

— А не пойти ли нам снова в горы!

— Если б появилась та черная туча, пошел бы.

— Напрасная мечта. Это никогда не повторится… — сказала она и посетовала на свои беды. — Картины позавчерашнего дня — неспокойное небо, молнии, ливень и дикая красота расщепленного молнией вяза — до сих пор у меня перед глазами. Если б мне удалось создать хоть что-то похожее… Но где там!.. Вчера билась весь день — не получается. Все так ясно вижу, а стоит подойти к мольберту — руки не слушаются… Отчего бы это, а, Умиджан-ака?

— Не знаю. Подобные тайны мне не по зубам, — ответил я. Земля и небо — мои терзания и переживания Калдыргоч…

— Но вы же клевещете на себя! — прервала меня Калдыргоч. — Ваша любовь к природе…

— Любить-то я люблю, однако объяснять ее или же рисовать, как вы, — тут я что комок глины.

— Достаточно, коль в сердце человеческом живут сокровенные помыслы. Претворение их в жизнь — дело труда. Это не мои слова — профессора.

— Чьи!.. А кто ваш профессор?

— Как кто? Да Бекташ Атаханович же!

Девушка поднялась с места. В ее широко раскрытых глазах мне почудились отблески какого-то смятения. Напропалую я спросил: