Сергей Плачинда - Таня Соломаха

Грубела девичья рука, наливалась силой. «Меня ожидают бои, ожесточенные, беспощадные… Кто кого!.. Или опять старое, или… Нет, нет, никакого „или“! Только новая жизнь, победа революции!..»

И опять садилась на коня, опять ощущала в руке холод эфеса…

Тучи надвигались отовсюду. Вчера вот ездила в соседнюю станицу Отрадную, где еще и до сих пор не организован Совет. Собрала митинг. Говорила о революции, о декретах, о необходимости создания Совета в станице. Взволнованно гудела толпа. А в стороне на лошадях теснились богачи в бурках, поблескивало золоченое оружие. Один из них, что сидел на коне, громко крикнул:

— Станичники, это же большевичка из Попутной!

— Комиссарша-а!

— Бей!..

Двое казаков очутились на помосте и сбили с ног Таню. Но в тот же миг оба полетели вниз головой — резкий свист, ругань. Заслонив Таню широченной спиной, стоял Мефодий Чередниченко, будущий командир бронепоезда и любимец Кочубея, а сейчас фронтовик, гроза всех отрадненских дебоширов. Не один уже испробовал свинцового кулака Мефодия. Так и те двое, что бросились на девушку, лежали у помоста, выплевывая зубы.

Пока Чередниченко говорил, отвлекая внимание, Таня вскочила на своего коня и пустила его вскачь.

Снова твердо убедилась: не только словом надо бороться за Советы!

И Таня рубила лозу так, что даже рука немела и горела ладонь. Потом шла к обрыву, где слышались выстрелы. Назар Шпилько и Михей Троян, знаменитые пластуны, учили попадать в цель.

Таня брала карабин. Нужно учиться бить без промаха.

Враги не сдадутся без боя. В станице уже сформировался кадетский батальон из трехсот сабель. Во главе стоял есаул Козликин, его помощники — Калина и Ященко. Этот, по существу, офицерский отряд должен был выступить против немцев, которые, захватив Ростов, угрожали Кубани. Но все станичники понимали, что кадеты никуда из станицы не пойдут.

В белоказачий батальон влились группки эсеров, меньшевиков и анархистов.

…Надо готовиться, надо научиться бить по врагам метко. И Таня нажала теплый курок.

— Молодец, Таня! — крикнул Шпилько, подойдя к мишени.

А в это время в станице заиграли тревогу, и командир полка Цапуров приказал собираться.

Возле штаба издыхала загнанная кобыла, а на крыльце, тяжело дыша, стоял связной Лабинского штаба с пакетом.

«В Удобной восстали кадеты… Ревкомовцев арестовали, бьют иногородних».

Через полчаса Попутнинский полк был на марше, а в станице остался ревком и небольшой гарнизон.

— Теперь мы тоже в опасности, — сказал Шпилько. — Попутнинские кадеты могут воспользоваться отсутствием отряда.

— Завтра троица, пьянствовать будут, — говорили бойцы и спокойно расходились по домам.

Под вечер в ревком прибежал Юхим Гречко и сообщил, что кадеты собирают в казачьей школе закрытый митинг. Ни одного иногороднего не пропускают.

— Ты же казак, Юхим, проберись на этот митинг, — предложила Таня. — Разузнай, что они замышляют.

Действительно, часовой пропустил Гречко. Юхим присел на задней скамье среди фронтовиков. Сквозь облака дыма, через головы людей можно было разглядеть за столом президиума офицеров, стариков и батюшку. Выступал как раз Ященко, низенький, плечистый хорунжий. Он размахивал кулаками, сбивался, краснея от напряжения. Предлагал разгромить станичный ревком и вообще бороться за независимую Кубань и объединение с Украиной.

Потом выступил Козликин. Он презрительно повел бельмом на Ященко. Через два дня он, есаул Козликин, выстрелит в затылок Ященко, приговаривая: «Это тебе украинская Кубань, хохол!» А сейчас он высказался кратко:

— Правильно говорил хорунжий. Наши земли задумала отобрать голытьба. Не бывать этому! Уничтожим ревком, а большевиков всех перевешаем. Хотя завтра и троица, но святой отец благословляет…

Отец Павел, потевший за столом, закивал головой, поднялся:

— Братие, троицын день легкий для почина, богом благословенный…

Атаман Татарко зачитал резолюцию о свержении советской власти в станице Попутной и об аресте ревкома. Восстание решено было начать этой же ночью.

Офицеры и старики одобрительно загудели, казаки-фронтовики подняли ропот: «Нас обещали послать против немцев, защищать родную Кубань, а тут — души станичников».

Не выдержал Гречко, вскочил на скамью:

— Уважаемые старики и вы, братья-фронтовики! Воевали мы против турка и против немца, и война всем осточертела. А теперь офицеры натравляют вас на своих же братьев — станичников, хотят, чтобы сын шел на отца и брат на брата. Кому это нужно? Таким, как Козликин, потому что ему надо защищать свою собственность!

— Молодчина, Гречко! — крикнул какой-то фронтовик.

— Бей большевиков! — заревели офицеры, хватаясь за кобуры.

Старики бросились на Юхима с клюками. Кто-то выстрелил. Но фронтовики обступили Гречко и толкнули его к дверям: «Беги, Юхим!»

Он выскочил на крыльцо, насторожившегося часового изо всей силы ударил в висок. Хотя и невелик ростом был Гречко, но силу в руках имел нешуточную: покатился кадет, как неживой, по ступенькам. А Юхим кинулся прямо к ревкому, где его поджидали Таня, Шпилько, Немич, Кавун, Кавуниха и еще несколько бойцов. Остальные беспечно отсыпались по домам, надеясь на троицу. Шпилько приказал связному созвать всех бойцов, которые остались в станице. Но это было невозможно: вокруг ревкома уже стояли кадетские пикеты…

— Го-го-го!.. — даже шатался от хохота батюшка — раскрасневшийся, потный, хищный. — Значит, вылезли и обожглись… У-у… хамлюги проклятые!.. Смерть вам! Вы уже у нас вот где…

Он сжимал свой пухлый, белый кулак.

Офицеры прямо с собрания отправились к отцу Павлу и теперь пировали, заливая свое нутро огненной ракой.

— Не дадим хохлам земли! — кричал кто-то захмелевший.

Позднее зашел закусить Козликин. Он проверял заставы, засады. При свете лампады его рябое лицо казалось деревянным.

«Слюнтяи, — брезгливо окинул взглядом сборище. — Нализались уже. Перед боем». Но все ждали его речи. Козликин поднял бокал. Мертво светилось бельмо глаза, голос жесткий:

— Первый бокал — за войну до победного конца!

Крик, шум, звон посуды. Козликин выпил небольшую рюмку, закусил.

— Второй — за родную Кубань…

— Кубань! — били себя в грудь, стучали по столу тяжелыми кулаками. Кто-то затянул:

Пьяные голоса нестройно подхватили, тянули вразброд:

Целовались, клялись… Козликин пренебрежительно скривился, поднялся — притихли.

— Третий бокал — смерть большевикам!