Сергей Плачинда - Таня Соломаха

В хате жарко натоплено, духота давит на плечи Миколы, и усталость свинцом разливается по телу. Как хочется спать! Хоть на один миг прислониться к лохматой бурке! Но он вытаскивает из-под бешмета «Кобзарь», вертит в руках. Изорвалось Миколино евангелие (так называли в отряде книжку), оттого что дожди его кропили, ветры трепали, сотни рук листали его, водили по нему пальцами, оттого что всегда на досуге хлопцы просят: «А ну, Микола, давай что-нибудь из Тараса… Или же дай, я сам». Каждому хочется почитать «Кобзаря». Но кто же может так, как Микола, взволновать Тарасовым словом, чтобы сердце занемело, так всколыхнуть величавым «Все идет, проходит — без меры, без края…», затем грустно прошептать: «Что же мне так тяжко?» — выжать горячую слезу тихим, приподнятым:

и бросить гордое:

Разве не он, Микола, с детства повторял за Таней слова поэта! Все в их доме дышало Шевченкой, потому и восхищал Микола бойцов красотой Тарасова гения. И теперь, при неясном пламени свечи, как запев к дневнику, которому суждено пройти в заплечном мешке боевой путь и остаться для будущих поколений золотым документом невиданного в веках героизма, Микола торжественно выписал:

Микола писал, не заглядывая в книгу, по памяти. Но вот он словно бы увидел что-то неясное в лунном сиянии, в розовом кипении — цветущая верба, цапли, нарядная хатка среди вишняка. Это возник перед утомленными глазами мираж — родная Полтавщина, увиденная в детстве и навеки полонившая его душу. Но миг — и все исчезло, лишь за окном высвистывал ветер, хлопая ставнями, а рядом бормотал во сне Грицко, подхватывался Ничик, окликая дочку, оставленную в Кузьминском.

На полях дневника Микола датирует: «6 ноября 1918 года», — и задумывается. С чего начать? Каким словом открыть летопись? Что писать? Как вела свои записи сестричка Таня? Она ведь писала дневник. Вспомнилось ему… Сидит Таня в беседке и что-то пишет. Вокруг гудят пчелы, падают с вишен лепестки. Вся она такая весенняя, в белом платье, над высоким лбом прихотливо вьются колечки каштановых волос, розовеют щеки, коса ниспадает до земли.

Микола долго наблюдает из-за расцветшей яблоневой ветки за сестрой. Ему хочется подойти, заглянуть через ее плечо и прочитать те слова, от которых она вся сияет. Но не осмеливается. А с улицы вбегают Раиска и Шура — заплаканные, растрепанные, исцарапанные, так и видно, что с кем-то дрались. Они прижимаются к Татьяниным коленям, жалуются: «А нас дразнят: „Хохлы, хохлы, мужва!..“»

Таня мгновение весело смотрит на девочек, потом обнимает их, целует, прижимает нежно к себе.

— Родные мои, уже не за горами время, когда не будет ни хохлов, ни иногородних, ни мужиков. Будем все равны, счастливы, и такие дни веселые настанут, беспредельно светлые и радостные, что захочется жить, и жить, и жить!..

Говорит, словно бы читает с написанного… Да она о своих мечтах рассказывает, а девочки слушают, как очарованные.

«…Сестра любимая, — пишет Микола, — слышишь ли, как гремит земля, освобождаясь от оков, видишь ли, как мы проносим сквозь огонь твою мечту?..

Сегодня в полдень ворвались в Чернолесскую, что возвышается на крутом берегу Томузловки. Сабельным ударом уничтожили небольшой гарнизон, захватили батарею горных орудий, морскую радиостанцию, много пулеметов и пленных. И наш станичник Ваня Запорожец среди пленных узнал своего отца — седоусого казака. Помню, когда мы с Ваней уходили из Попутной, отступая, его отец кричал вслед:

— Будь ты проклят! Пусть же мои глаза тебя больше никогда не увидят! Опозорил ты навеки наш род и все казачество.

А теперь вот Ваня ловко соскочил на землю и взялся за бока:

— Ну, отец, давай поцелуемся, что ли. Боя нет, тихо, можно и по закону, ты же как будто уже наш, красный.

Опустил голову старый казак, не зная, куда девать свои длинные большие руки.

— А что это у вас, отец, на плечах какое-то пестрое тряпье? А? Не для потехи ли? Как-то не к лицу оно вам. Да и георгиевский крестик зря прицепили — не воевали как будто… Тю, так это же мой „георгий“, что я с турецкого привез, а мамаша его себе спрятала на память…

Кряхтел старик; посмеивались втихомолку червонные казаки — веселую беседу вел с отцом разбитной казак Ваня Запорожец.

А на площади трубы играли сбор. Я поскакал к центру. Богдан и Шпилько сзывали митинг. Возле приземистого длинного каменного строения — бывшей управы, над которой теперь развевался красный флаг, — собирались бойцы. Покрытый кумачом стол, вынесенный на площадь, придавал собранию торжественность. Церковную ограду дружно облепило замурзанное, оборванное мальчишеское племя, и старый церковный староста не осмеливался прогнать сорванцов. Обособленно стояла толпа станичных парней, а поодаль на бревнах расселись пожилые казаки и крестьяне. Назар положил свою папаху на стол. Ветер растрепал нечесаные пряди черных слежавшихся волос. Лицо и глаза были воспаленные, и все подозрительно-встревоженно посматривали на Шпилько: „Не подбирается ли к тебе тиф, дорогой комиссар?“ Но вот заговорил Назар, и в его речи звучали тревога и мечтательность, точно бредил комиссар: „Бьем, бьем вампиров, рубаем тиранов, даже руки устают, прокладываем путь туда, куда не находили дорогу деды и прадеды.

И уже многих друзей потеряли в революционной борьбе: отдали они свою молодость за красивую жизнь будущих поколений. Так почтим же, товарищи, погибших однополчан“.

Долго стоим мы, склонив обнаженные головы, а перед глазами — боевые друзья, которые пали в бою.

— Дорого заплатят враги за раны и смерть героев революции!

Это звенит голос Олексы Гуржия. Я знаю, как он любит мою сестричку Таню. Боль, тоска по ней сказались и тут, на митинге. Он поклялся отомстить за муки Тани, за надругательства над комиссаром. „Завтра, — говорит, — годовщина Великого Октября. Слышите, казаки? А мы как раз будем прорываться к Кочубею и насмерть биться с кадетами. Так давайте отпразднуем сегодня, пока затишье и пока генералы еще плетутся где-то. Вот советуют сыны Адыгеи послать Ленину приветствие…“

Загудела площадь, заволновалась. „Правильно! — закричали все. — Радиостанцию ведь имеем… Молодец Машук! Ой, голова!“ Все взгляды — на сухощавого молодого адыгейца Машука — храброго пулеметчика. Тот застеснялся, опустил голову. Богдан зачитал телеграмму:

„Дорогой Владимир Ильич. В момент смертельной опасности шлем вам привет и заверяем, что будем биться с врагами революции до последнего вздоха. Победа или смерть!