Владимир Лидин - Отражения звезд

Он постучал в запотевшее окно, и почти сейчас же показалось изнутри лицо сестры, привыкшей ко всяким неожиданным вызовам.

— Человек рождается не по календарю и не по часам, Саввушка, — сказала сестра позднее, когда они сидели за утренним чаем и большой, рыжий, памятный с детства самовар, еще бабушкин самовар, мирно сипел, приглашая к трудовому дню. — Дети рождаются, когда им приспичило появиться на свет божий... а кто их знает, когда им приспичит, но только я наблюдаю, что чаще всего по утрам приспичит. Есть в этом какое-то правило, приняла я на своем веку будущих советских граждан — дай бог, а все еще не разберусь в этом правиле.

— Главное, что есть такое правило, а остальное неважно, — усмехнулся Апрелев, глядя на лицо сельской акушерки уже в паутинке морщинок и на седые пряди в некогда палево-золотистых волосах сестры, и умилялся, и скорбел, что все так быстро идет, а то и совсем проходит, — и это тоже обступило вместе с позабытыми звуками, красками и зеленым воздухом деревни. Он был зеленый от листвы плакучих берез, толпившихся за околицей, а дальше гуськом сбегавших к речке Торопыжке, названной так потому, наверно, что вся она в шелковых, торопливых струях, как бы широким гребнем расчесывающих под водой зеленые гривы водорослей.

На столе возле сипящего самовара стояла вазочка с вишневым вареньем, тоже памятью детства и его усладой.

— Подвез железнодорожный мастер на дрезине, а то и не попал бы к тебе, Софьюшка, — повинился Апрелев. — А на обратном пути он меня снова захватит.

И они пили чай из медного самовара бабушки, ели вишневое варенье, потом сестра заторопилась в родильный дом, где, может быть, не одному будущему советскому гражданину скоро приспичит появиться на свет, а он, Апрелев, пошел деревенской улицей, и все голоса детства сопровождали его, словно только дожидались, когда он появится.

Конечно, много новых домов построили за это время в Гордеевке, обшитых тесом и с антеннами на крышах, но остались все же и прежние, скромно притулившиеся в старом своем веке, остались завалинки, с детьми, играющими возле лиловых и розовых мальв в палисадниках, а на одной завалинке сидел дед в картузе с высокой тульей, какого ныне уже и не найдешь, с белой, большой бородой на груди, столь картинный, что Апрелев даже замедлил шаг, а дед позвал вдруг:

— Савка! Мне мальчики сказали, что к Софье брат приехал, а я тебя с печной горшок помню, а ты меня не узнал, вот как получается. Шорника Василия Петровича помнишь?

— Дядя Вася! — сказал Апрелев. — Какую бороду отпустил, я и не узнал вас.

— Бороду я не отпустил, она сама выросла, — сказал тот, кто был Василием Петровичем и дядей Васей одновременно. — Садись... когда еще посидим с тобой на завалинке, наверно, и позабыл, что есть такая на свете. Ты где же сейчас обретаешься?

— Живу в Москве, но больше по своему делу в дороге.

И Апрелев рассказал, что он — инженер-дорожник, сейчас к Свиязеву ветку поведут, тогда от железной дороги до их Гордеевки рукой подать будет.

— А семья у тебя какая? — спросил Василий Петрович.

— Жена у меня — учительница, преподает английский язык. А детей у нас нет.

— Это плохо, — сказал Василий Петрович. — Дети нужны. К старости без детей изголодаешься. А жить на одном месте нужно, а ты цыганишь.

— Работа у меня такая, а насчет того, что без детей плохо, то и жена от этого страдает, да и сам начинаешь покряхтывать по временам.

— Ты сколько лет в нашем крае не был? — спросил Василий Петрович.

— Восемь лет. Мы с сестрой подсчитали сегодня — ровно восемь лет, приезжал мать хоронить.

— Я Варвару Никаноровну помню, хорошая женщина была. Значит, все начисто выполол?

— В каком смысле? — спросил Апрелев.

— А в том, что пооборвал корни, а корни в землю уходят, с землей нельзя порывать... смотришь — и она от тебя оторвется, хуже этого ничего нет. — И Василий Петрович даже с некоторым сожалением посмотрел на него. — Так-то, Савка! Ты, наверно, и позабыл, как я тебя дратву учил сучить?

И Апрелев действительно позабыл, как тот учил его сапожному делу, учил и поучал: «Сносить обувку всякий дурак может, а ты попробуй создать ее. В своей обувке до края света дойдешь, и не устанешь вовсе».

— Верно... учили меня сапоги тачать, только так и не научился. А покупные быстро снашиваются.

Но они говорили не о сапогах, а о жизни, и из таких далей, из такого дальнего далека возник этот бывший шорник Василий Петрович, этот дядя Вася, этот укор ему, Апрелеву, что и вправду пооборвал он корни своей жизни, словно и не жил никогда в их Гордеевке, где все голоса и все краски оказались не только встречей с ним, но словно никуда и не уходили.

— Ты надолго? — спросил Василий Петрович.

— На день всего.

И Апрелев рассказал, какое значение будет иметь проектируемая железнодорожная ветка, так что, может, и Гордеевка появится со временем на географической карте.

— Ты и свою ветку не забудь, по той все будут ездить, а по своей один ты только.

И Василий Петрович посмотрел на того Савку, которого помнил старательным подростком, хорошо научившимся не только сучить дратву, но и чересседельник изготовил раз, а теперь сидел перед ним усталый, пожилой человек, Савва Федорович Апрелев, седина уже кое-где мазнула его волосы, и похож был на свою мать, некогда учительницу в школе, где учились и его, Василия Петровича, сыновья.

— А мои сыны со мной, — сказал он. — Михаил агрономом в соседнем совхозе, а Николай — тракторист, в прошлом году на первое место в районе вышел, и портрет его в нашей районной газете напечатали. И Михаила тоже по случаю награждения грамотой в газете отметили, это верно, землю он знает, поднял хозяйство на высоту... а внуку моему, сыну Николая, книгу Пушкина с надписью за прилежность поднесли, и мне лестно это, конечно, все-таки без корней и побегов не бывает. Ты согласен со мной?

И они посидели еще на завалинке, а утро после ночного дождя разгорелось, промытое до голубого блеска, и такой свежести, такого легкого озноба, будто только что вышел на дорогу жизни, на лесную тропу поначалу, и капли с деревьев умыли насквозь...

Апрелев прошел всю деревенскую улицу, теперь уже и вовсе без края, плакучие березы по-прежнему гуськом сбегали к реке, к их Торопыжке с золотистым отливом на утреннем солнце, дошел до того места, где удил когда-то пескарей, увидел, что цела еще земляная ступенька, на которой сидел с самодельной удочкой, или, может быть, обновили ее деревенские мальчики, — а вода была прозрачной до самого дна, и ходили стайками мальки, те же самые мальки его детства, которых приносил он в стеклянной банке домой, свою добычу, свою удачу рыболова, и мальки несколько дней жили в бочке для дождевой воды, потом всплывали брюшком кверху, и тогда кот Архип хрустел ими...