Владимир Лидин - Отражения звезд

Он сел на ступеньку, пожалел, что нет с собой удочки, чтобы еще глубже, еще сердечнее вспомнить то, что было в его жизни когда-то, протянуть к этому руку и погладить такую нежную, такую трепетную поверхность все же никогда не уходящих воспоминаний.

А потом появился рыжий, вихрастый мальчишка, место которого он, видимо, занял, почти враждебно посмотрел на него, и Апрелев сказал мирно:

— Места на земле всем хватит, и нам с тобой хватит. Садись, уди, я тоже здесь когда-то удил. Ты чей же будешь?

— Митрофановых, — сказал мальчик, но ему все же хотелось, наверно, чтобы он поскорее ушел и не мешал ему ловить рыбу в тишине, как этого требует искусство рыболова.

— Я одного Митрофанова помню, мы с ним вместе учились, Никиту Митрофанова.

— Это мой дядя, — сказал мальчик. — А вы кто?

— А я Савва Апрелев. Скажи твоему дяде, что был в вашем селе Савва Апрелев, мы с ним здорово дрались в свое время, с Никитой Митрофановым.

И он пошел в сторону, чтобы не мешать рыболову, а мальчик сел на ступеньку, его рыжие вихры загорелись на миг, когда он наклонился насадить на крючок червяка, но мелочь на червяка не клюнет, значит, была надежда на плотвичку или пескаря, всегда в их Торопыжке с ее песчаным дном было много пескарей.

А подальше, где стояла некогда водяная мельница, Апрелев присел на замшелую сваю, оставшуюся от того волшебного мира, который не забудешь никогда. Не забудешь гулкого плеска больших плиц мельницы, таинственного водоворота кипевшей над ними воды, а дальше на спокойной поверхности лежали на больших листьях кувшинки, лежали и сейчас, только не дотянешься до них, в свое время приносил он матери эти большие фарфоровые чашечки с длинными мокрыми стеблями, пахнувшими серным, таинственным запахом речного омута...

И весь путь его жизни, со всеми магистралями и ветками, как бы прошел перед ним, и чего тут кривить душой — встречались тупики. И то, что у него с женой не было детей, тоже вставало не раз как тупик, а вот такого бы рыболова, такого бы рыжего, вихрастого рыболова, такого бы шустрого в своей отваге, так не хватало им обоим — жене и ему, — так не хватало им...

— Ваша правда, Василий Петрович, — сказал он вслух, — ваша правда. Корни есть корни, а без них ничегошеньки, наверно, не смог бы я сделать в своей жизни.

Он посидел еще на свае, сыроватой после дождя, отломил потом с дерева сук и, перегнувшись над черной, тяжелой водой, зацепил за длинный, гибкий стебель кувшинку и подтянул ее к себе. Кувшинка была без запаха, но она пахла все же, пахла запахом детства, надежд, сбывшихся и несбывшихся, она пахла всем этим в своей девичьей простоте и скромности. И ему пришла вдруг в голову мысль — порасспросить того же Василия Петровича: может быть, по тяжелому следу войны, по тому, что на долгие годы оставила в безжалостном своем разорении, — может быть, есть в их селе какой-нибудь сирота-землячок, внук кого-нибудь погибшего, если как-нибудь не сложилось в оставшейся его семье, — и вот взять бы такого вихрастого, привезти жену посмотреть заранее, чтобы не ошибиться, — взять и воспитать, и сберечь, с отцовским, не нашедшим выхода чувством.

Он шел, нес в руке кувшинку, его ладонь ощущала холодок омута, и такая же острая свежесть была и в душе.

А по дороге он встретил сестру, торопившуюся домой, чтобы покормить его, наверно.

— Ну, с чем можно поздравить? — спросил он.

— Одной симпатичной гражданочкой весом в три с половиной килограмма стало больше, — сказала сестра.

И Апрелев поднес ей в знак признательности за ее труды кувшинку:

— С моей запруды... с моей водяной мельницы. Я часто слышу в мыслях шум ее колес, в детстве так хотелось покататься на плицах, и одного умелого рыболова из рода Митрофановых повстречал.

— Кузю, наверно? — предположила сестра.

— А в районном детском доме как у вас? — спросил он вдруг. — Есть безотцовые?

— Хватает. Лучше бы поменьше хватало.

Но, может быть, сестра поняла, почему он спросил об этом, и дальше шли молча, каждый в своих мыслях.

А дома сестра поставила кувшинку в глиняный горшок, в ее чистоте хранилось нечто от того, что щедро было возвращено ему, Апрелеву, из таких унесенных временем далей возвращено...

— Красавица, — и он провел пальцем по лайковому, тугому лепестку цветка.

— Не забывай, Саввушка, — сказала сестра, — не забывай.

Но она не пояснила, чего следует не забывать.

— Может быть, мы с женой приедем, — отозвался он, подумав о том, что́ пришло, когда сидел на замшелой свае мельницы, и теперь это казалось уже не чем-то невозможным, а возможным и даже необходимым в глубокой своей сути.

Дождь прошел с молодой, стремительной силой, деревья встрепенулись и заблестели листвой, а в небе уже наливался желтый свет и поплыла луна в последней своей четверти, похожая на обкусанный ломоть, поплыла, как лодка или как гондола когда-то в Венеции, в счастливейший год ее, Марии Юрьевны, жизни, когда два сердца были рядом, как орех-двоешка под одной скорлупой, счастливейший год ее молодости, поездка в Италию, после войны человек хотел строить, путешествовать, жить, видеть страны, хотя не один город только поднимался из руин...

Ей было тогда всего двадцать четыре года, а Сергею Михайловичу двадцать шесть, они лишь недавно окончили в одно время Художественный институт, она — по отделению скульптуры, он — по декоративному, и Италия с ее искусством хлынула им навстречу...

В доме было тихо, все уже спали, и только стукали капли с деревьев, с двух росших возле дома тополей, или это были остатки дождя из запоздавшей тучи. Уже давно соседи привыкли к ее, Марии Юрьевны, странным поступкам, называли их художествами, что ж — художнице и под стать художества, и она не обижалась, узнавая, что ее называют еще и полоумной, которую даже в полночь может понести невесть куда... но что такое полночь, если тебя гонит сердце!

Она прошла по коридору, осторожно прикрыла за собой входную дверь, несколько минут спустя успела захватить на мокрой, желто блистающей площади, наверно, последний троллейбус, и он быстро покатил по безлюдью, а в вагоне сидела только одна старая женщина, боязливо поглядывавшая на пустынные улицы.

— Вам в какую сторону? — спросила она на конечной остановке. — Пойдемте вместе, а одной как-то страшно.

— Пойдемте.

И Мария Юрьевна пошла рядом с ней, в своей художнической размахайке, с непокрытой, по-мужски остриженной, рано поседевшей головой, а женщине, наверно, внушали доверие и мужская стрижка, и широкий, уверенный шаг.

— Хуже нет, когда во второй смене, — посетовала она. — Всегда поздно получается, а осенью и вовсе страшно возвращаться.

— Почему же страшно? Идешь сама с собой, а с самой собой ничего не страшно.