Владимир Лидин - Отражения звезд

Перебирая материалы военных лет, Изумрудов нашел как-то несколько открыток угнанных девушек, на марке лилового цвета изображен был тот в фуражке с высокой тульей, с двумя каплями усов под носом и тяжелыми мешками под глазами, а в открытках девушки писали условным шифром скорби: «Живу не хуже нашей Жучки» или «Живу в тепле, как наша Зорька», имея в виду, наверно, сарай со скормленной именно Зорьке соломой и зимним небом между голых стропил.

Он порылся в папке, нашел один листок, и Евгения Николаевна прочла написанные чьей-то юной рукой стихотворные строки: «Раскинулись рельсы широко, по ним эшелоны стучат, вывозят они с Украины украинских наших дивчат. Прощайте, зеленые парки, мне больше ведь в них не бывать, в Германию еду далеко свой век молодой доживать...»

— Где сейчас ваш сын, Александр Модестович? — спросила она по какому-то сложному ходу мыслей.

— В Африке. Он — инженер-строитель, его жена — врач, работает сейчас в одной из конголезских больниц. Ну, и внук мой с ними, пока не начнет ходить в школу.

— Есть и еще одно, о чем я так хотела написать вам, — сказала она не сразу, — но в письме этого не напишешь: может быть, вам покажется немного навязчивым, но раз уж так сплелись наши ниточки, мне хотелось бы, чтобы Сереженька считался вроде вашего военного внука... все-таки подобие военной дочки у вас было когда-то.

— Что ж, по закону жизни было бы и это, вероятно, правильно, — отозвался Изумрудов. — Человеку, особенно в молодые годы, кажется, что он владеет ключами от всех дверей на свете. А оказывается, нужен всего-навсего один совсем маленький ключик: ведь это такая птичка-невеличка — человеческое сердце.

— Спасибо, Александр Модестович.

— Ах, девочка, девочка, — сказал он вдруг с чувством, — в моей памяти вы навсегда остались девочкой, Женя... остались той, которую я вез когда-то в машине по воронежской степи, так мертво было вокруг, и я боялся только, что не довезу вас. А девушка-регулировщица сронила все-таки слезинку, хотя и представилась, будто выжал эту слезинку мороз.

И они помолчали, словно вплотную приблизилась та далекая степь.

— Это такая радость для меня, что я повидала вас все же, Александр Модестович, и как жаль, что нам пора уже ехать... поезд уходит в шесть тридцать вечера.

Они прошли на террасу, где мальчик увлеченно катал по настилу паровоз, и Изумрудов сказал:

— Возьми себе этот паровоз... с ним вы быстрее доедете.

Евгения Николаевна надела на мальчика его синее пальтецо с якорьками на плечах и берет, а Изумрудов накинул на плечи стеганую куртку, и они спустились в сад, уже весь в нежной опаловой дымке, словно его окуривали.

— Осенью мои должны приехать на побывку, к тому времени справлюсь со своими мемуарами... потом вернусь к преподаванию в военно-инженерном училище, все-таки я старый педагог.

— А может быть, выберетесь к нам на Волгу хотя бы на несколько дней... такую доставили бы радость!

— Придется подумать, видимо... а то вырастет этот и не будет даже знать, что существовал когда-то его дед по военному времени. Впрочем, надеюсь, что и слово «война» не будет он знать.

Они дошли до поворота и простились, а Изумрудов постоял еще, глядя им вслед; мальчик на своих коротеньких ножках торопился, чтобы не отставать, а Евгения Николаевна говорила ему: «Теперь недалеко... сядем на станции в поезд, отдохнешь в вагоне», — наверно, именно это говорила ему материнским голосом, несла в сумке паровоз, а в ее правой руке с таким доверием лежала маленькая детская рука, что Евгения Николаевна не удержалась и, наклонившись на ходу, поцеловала холодную щечку, а льняной вихорок выглядывал из-под берета, и она поцеловала и этот вихорок.

Катя потеряла мужа на втором году войны. Она потеряла не только мужа, но и сверстника, который рос вместе с ней, учился вместе с ней в школе, окончил ее вместе с ней, оба в одно время поступили в институт, он — в геологоразведочный, она — в медицинский, а полтора года спустя не стало Игоря Несвияжина, не стало того, кого она полюбила на всю жизнь, и теперь нельзя было представить себе, как жить дальше... Но осталась мать Анна Андреевна, потрясенная может быть, вдвойне и судьбой дочери, и судьбой того, кого уже давно привыкла считать своим сыном.

В госпиталях не хватало медицинских сестер, Катя прошла ускоренный выпуск, начала работать в одном из госпиталей, медицинского образования так и не закончила, а мать, преподававшая в школе русский язык, стала похварывать, ходила на занятия через силу, потом и этой через силу не стало, и пришлось до времени уйти на пенсию.

Но как только образовалась пустота, этот опасный для деятельного человека вакуум, она и совсем стала вянуть, и завяла тихо, почти во сне, не успев даже сказать дочери то, что так нужно было сказать напоследок...

После смерти матери Катя, уже давно ставшая медицинской сестрой Екатериной Ильиничной Несвияжиной, перешла на постоянную работу в отделение одной из клинических больниц, и годы пошли за годами.

Постепенно все — и врачи, и медицинские сестры, и нянечки — стали своими людьми, а наблюдая больных, Екатерина Ильинична уже пригляделась к мужскому, гордому страданию, подавленности от бездействия, особенно тех, кто привык не только трудиться, но и создавать свое, как это положено каждому творческому человеку. А во время войны, работая в военном госпитале, она научилась не только принимать близко к сердцу страдания человека, но и испытывать боль за его судьбу, нередко порушенную, если человек выходил из госпиталя без руки или ноги или с тяжелыми следами контузии... их судьба была близко связана с тем, кого она потеряла и кто, несмотря ни на что, остался для нее навсегда живым.

Однажды поступил новый больной, тихий, седеющий человек, два года назад перенесший операцию почки. Леонида Ивановича Травникова поместили в отдельную палату с окном в парк, еще совсем голый, несмотря на весну, и позднее, когда были определены назначения, Екатерина Ильинична зашла к нему перед вечером.

— Поколю вас немного, — сказала она мягко.

— Что ж, поколите, — покорно согласился он.

— А через полчасика принесу вам ужин.

Она выполнила еще ряд назначений, взяла в буфете судок с овсяной кашей, налила в кружку из большого чайника чай и отнесла Травникову.

— Как ваше имя? — спросил он, когда она ставила на стол его ужин.

— Екатерина Ильинична.

— А меня зовут Леонид Иванович.

— Извините, какая ваша специальность? — поинтересовалась она, уже прослышав, что это ученый.

— Я спелеолог, есть такая наука: иначе — изучаю пещеры. Наверно, в их сырости и застудил свои почки.

Екатерина Ильинична не решилась спросить, чему служит его наука.