Владимир Лидин - Отражения звезд

— К книгам обычно пишут концовки. Я напишу всего полстранички о том, как мы ходили по твоим владениям, ну, и добавлю, конечно, что ты любимая пора поэтов, да и прозаики у твоих ног.

— Не очень-то ублажай меня, а то дуну так, что у летящей вороны перо подниму: ворона борется с ветром, отчаянно машет крыльями, а ветер дует ей в спину, закидывает перо на голову, и она хохлата, как курица... дарю тебе эту деталь.

— Так как концовка, которую хочу написать, будет посвящена тебе, она должна носить какое-нибудь музыкальное название... между прочим, эхо в оголенном тобой лесу походит на густой голос виолончели.

Ответа я не получаю, название — дело сугубо авторское, а за ночь она выполняет то, что посулила накануне: утром трава овчинно-бела, на верхушках деревьев лежит медный обруч прорвавшегося солнца, вскоре меркнет, идет мелкий снег, пока лишь примеряющийся, пока лишь как первые нотные знаки зимней оратории.

Выполнил и я то, что посулил накануне: написал совсем маленькую концовку, но если в ней есть яблочный привкус осени или мятный привкус первого снега, то этого именно я и искал.

Возвращаясь из театра, Астасьев с женой не сели в троллейбус, а пошли пешком по предзимней, притихшей улице. Падал снег, но так незаметно, в мерцании и переливе чего-то нежного и почти неощутимого, и улица и тротуар были плюшевы.

— Давненько мы с тобой, Лизанька, не бродили по улицам, — сказал Астасьев. — А помнишь, как в свое время бродили?

Конечно, она помнила, Лизанька — для других Елизавета Сергеевна, преподавательница по классу рояля в музыкальной школе, — конечно, она помнила все...

Когда-то он, студент архитектурного института, увидел в консерватории милую, скромную девушку, как-то случилось, что, одеваясь после концерта в гардеробе, помог ей в сутолоке надеть пальто, она благодарно кивнула головой и почти тотчас же затерялась среди выходящих. А некоторое время спустя он снова встретился с ней на концерте, она узнала его, и так и началось, так и пошло́...

И сколько раз таким же предзимним вечером он провожал ее, а московский снег, казалось, даже не шел, но он все же шел, как сейчас, в пыли толченого перламутра или, может быть, в пыли раздробленных раковин, или сыпалась бертолетова соль из какого-то гигантского ларя.

Астасьев держал жену под руку, воротник меховой ее шубки касался по временам его щеки, и все было на этой притихшей от первого выпавшего снега улице как когда-то, но уже столько лет набежало с тех пор. Набежало, что они уже почти восемь лет женаты, и двое детей — сын и дочь — спят сейчас тихим младенческим сном под присмотром бабушки Пелагеи Семеновны, матери Лизы, покинувшей ради внуков Тамбов, в котором постоянно жила.

— Для меня все-таки загадка, как композитор находит свои звуки, — сказал Астасьев, которого жена усердно водила в концерты, но музыку он плохо понимал и нередко во время концерта отсутствовал, думая совсем о постороннем.

— А я, наверно, никогда не пойму, как не заваливаются дома, которые вы, архитекторы, строите, — сказала она. — Дело в гармонии, Митя: она все держит в своих руках — и сонату Бетховена, и высотное здание... но ведь и в жизни, в общем, так же.

Они проходили мимо большого дома, и Астасьев потянул вдруг жену в полуосвещенный подъезд и поцеловал ее, как столько раз целовал в подъездах домов, когда их кровом было только небо.

— Ах, Митенька, — сказала Елизавета Сергеевна укоризненно, — что только подумают обо мне прохожие, ведь я замужняя женщина. Никто и не поверит, что муж завел свою жену в подъезд, чтобы поцеловать ее.

— Ну, пусть думают, что я соперник твоего мужа. Притом опасный соперник, могу отбить тебя у него и, кажется, уже отбил.

— Отбил, — вздохнула она, не добавив: «На всю жизнь отбил».

— А что, если бы нам завтра закатиться куда-нибудь? Например, в Коломенское... кстати, давно хочу посмотреть кое-какие перевезенные деревянные постройки. Русские плотники отличными зодчими были. Целые концерты из дерева.

— Ну что ж, послушаем концерты из дерева, — согласилась она.

— Захватим и Пелагею Семеновну... она вместе с детьми за двух пассажиров да мы с тобой, как раз по нашим «Жигулям». Захвати бутербродов и парочку бутылок с яблочным соком, Мишка и Машка присосутся, им только дай.

Мишке было шесть лет, а Машке всего четыре года, и все у них было общее, да и для них все было общее.

Они перешли площадь сплошь в снежной пудре, и Тимирязев стоял в снежной пудре, а дальше была улица Качалова, как-то Астасьев купил в магазине «Мелодия» комплект пластинок с записями монологов Качалова, и он с женой целый вечер слушали голос того, именем которого названа их улица.

— Все-таки это здо́рово, Лиза.. живем мы с тобой уже восемь лет вместе, и ничегошеньки не ушло, а только приходит и приходит.

— Видишь, что значит музыка, — сказала Лиза довольно. — Это сегодняшний концерт настроил тебя так... а ты говоришь, что ничего не понимаешь в музыке.

— Со временем начну понимать, — пообещал он. — Я и сейчас закрою глаза и слушаю.

— А я поглядываю на тебя, как бы ты и впрямь не заснул.

— Ну что ты... я человек воспитанный, — сказал он, не признавшись даже самому себе, что раза два все-таки клюнул носом.

И они вошли в подъезд дома, который по каким-то архитектурным законам стоит крепко, так крепко, как и их жизнь в нем...

Лифт пошел кверху, и, когда Астасьев повернул ключ в замке их квартиры, бабушка Пелагея Семеновна уже стояла в прихожей, ждала их с верностью материнского сердца, и для него, Астасьева, рано потерявшего мать, она была как бы и его матерью теперь.

— Мучим тебя нашими ночными хождениями, — сказала Лиза виновато.

— Да уж совсем замучили, — отозвалась Пелагея Семеновна, маленькая, в добрых морщинках, да и вся такая добрая. — Чайник горячий стоит, а я уже пила.

Но Елизавета Сергеевна, как всегда, прежде всего прошла в комнату, где спали дети, при свете ночника-грибка под голубым абажуром посмотрела на них, дочь спала, подсунув розовый кулачок под щеку, а сын, как полагается мужчине, несколько отважно откинув голову на подушку, и Елизавета Сергеевна поцеловала одну — в нежную, глянцевитую щечку, а другого — в лоб с челочкой на нем. Но через год пойдет в школу, придется смахнуть челочку, начнется трудовая жизнь для Миши, а дочь погуляет еще на свободе два годика... Так быстро все идет, — кажется, только вчера вез ее, Лизу, муж из родильного дома, в руках у него был сверток с сыном — их первенцем, и чего только не накупил в уверенности, что будет именно сын, даже готовальню, в надежде, что тот тоже станет архитектором.

Елизавета Сергеевна переоделась, вышла в халатике, чайник уже стоял на столе, а мать расспрашивала мужа, какой был концерт.