Владимир Лидин - Отражения звезд

— То есть как без всякого дела? — ответил Маркелов вызывающе. — Ты мои дела знаешь? Не знаешь — так не суй свой длинный нос.

Нос у Фролова был действительно длинный, однако Фролов не обиделся, а сказал снисходительно или даже сожалеюще: «Ладно, живи себе», и с тех пор Маркелов с ним не здоровался, проходил мимо, глядя в сторону, а одному, собиравшемуся купить лотерейный билет, сказал:

— Вы лучше в другом месте купите... у этого продавца несчастливая рука, ни разу на его билеты не выиграл. — И хотя от продавца не зависит выигрыш, покупатель суеверно не купил у него, и Маркелов испытал довольство.

Он прошел мимо киоска, постоял у щита, прочел все шесть полос газеты, всегда испытывая приятность, когда печаталось шесть полос и можно было подольше почитать, чтобы вернуться прямо к завтраку. Час завтрака он сам установил для себя, прежде с женой завтрака не готовили, и он лишний раз мог оценить свою свободную жизнь.

Была уже глубокая осень, дачники поразъехались, дети пошли в школу, и осенние аллеи были утешительно пустынны, без говора на них, без компаний, а главное — без детей с их возней и криком.

В газете можно было прочесть, что будут передавать по телевизору, и он с удовольствием прочел, что по первой программе будет художественный фильм, и, значит впереди приятный вечер.

Маркелов прошел мимо киоска, глядя в сторону, а Фролов смотрел на него из окошечка, смотрел со своими мыслями о нем, но это — пожалуйста, думай что хочешь, а с советами в чужую жизнь не вмешивайся.

Он поднялся на платформу станции, на одной из скамеек сидел знакомый всей местности по своему пьянству бывший скорняк Гундосов, с коричневыми навек пальцами, обычно задевавший всех, сразу задел и его, Маркелова, сказал насмешливо:

— А, праведник... скоро ли вознесешься?

Но Маркелов только презрительно посмотрел на него прошел мимо, а Гундосов сказал вслед:

— Шурши, шурши... тараканы тоже шуршат. — И хотя было это глупо, да и пьяно, но Маркелов остановился сказал грозно:

— По милиции соскучился? — И Гундосов ответил: «По тебе соскучился», и хотя это тоже было глупо и пьяно, но все же как-то задело, испортило настроение и всегда так, непременно кто-нибудь встретится, да еще и скажет что-нибудь, и Маркелов вспомнил, что читал как-то об угрожающей перенаселенности земного шара, а таких, как Гундосов, наверно, пруд пруди, из-за таких и перенаселенность.

Он достойно спустился с платформы, купил возле станции, где торговали овощами и грибами местные жительницы, три яйца и пошел с авоськой в руке к дому, а на завтрак всегда ел яйца, о которых тоже прочитал как-то, что они по питательности равняются мясу, и теперь все размеренно в его жизни, хозяйство в его руках и спокойствие также в его руках, а речь пьяного человека на вороту не виснет.

Он вернулся домой, зажег примус, поставил на него чайник, потом стал варить яйца, четыре минуты — по часам, чтобы были «в мешочке», сел затем на террасе, пахнущей яблоками, ел яйца и пил чай, просторный осенний день был еще впереди, и он обдумывал, чем его заполнить? После завтрака можно немножко вздремнуть, потом пройти в ближний санаторий к садоводу Баранову, который обещал луковиц голландских тюльпанов, этой весной тюльпаны хорошо цвели возле террасы, и ему не раз хотелось написать жене: «В саду у меня тюльпаны цветут, рай», чтобы она поняла, какую жизнь променяла на грязи, хоть и целебные, может быть, но все-таки грязи.

Он убрал со стола, надел на этот раз не стеганку, а длинное осеннее пальто и пошел в санаторий к Баранову. Но что-то все-таки задело, хотя Гундосов был выпивши, как всегда; что-то задело, когда тот назвал его праведником, словно его правильная, разумная жизнь не давала кому-то покоя. Конечно, дочь могла бы время от времени поинтересоваться, как живет отец один, да и жена могла бы поинтересоваться, он, однако, не требует этого, а сколько получает внимания, столько и отдает, так что все дела в ажуре.

Это были твердые мысли, и ему хотелось поделиться ими с Барановым, который имеет дело с цветами и понимает порядок и красоту жизни...

Баранов, взъерошенный и озабоченный, с черными, густыми волосами уже в сильной проседи, с очками на носу, пересаживал какие-то растения из горшка в землю, в оранжерее было тепло и солнечно, и Маркелов сказал:

— С приятным деньком, Семен Петрович!

Но Баранов только кивнул ему, постукал краем глиняного горшка, чтобы не повредить корни пересаживаемого в землю растения, потом сказал через плечо:

— Луковицы я для вас приготовил, возьмите, — и кивнул в сторону нескольких отложенных луковиц тюльпанов.

Маркелов подержал луковицы в руках, спросил:

— Сорт не назовете?

— «Радужное донце», — сказал Баранов торопливо, словно хотел поскорее отделаться.

Это показалось обидным, но Маркелов все же помедлил минутку.

— Я к вам, собственно, с одним вопросом, Семен Петрович.

— С каким еще вопросом? — спросил Баранов уже совсем неуважительно.

— Вот вы с цветами имеете дело, понимаете законы природы, — сказал Маркелов, поборов все же в себе некоторую неприязнь к сухой деловитости Баранова. — Можете определить правильность.

— Какую правильность? — спросил Баранов нетерпеливо.

— Хотелось бы немного о своей жизни рассказать вам, вы понимаете жизнь, что́ к чему, одобрите, если правильно.

— Занят, — сказал Баранов отрывисто. — Занят. Мне до заморозков из грунта высаживать надо, так что — занят. Я, конечно, Яков Савельевич, луковицы тюльпанов готовно вам даю и ничего за них не спрашиваю. А разговоры вести — нет у меня времени, и потом — зачем вы мою помощницу, хорошую женщину, недавно обидели?

И Маркелов вспомнил, что пришел с неделю назад к Баранову, а его помощница, Вера Михайловна, в оранжерею не пустила, сказала: «Пускать посторонних в оранжерею запрещено», он удивился:

— Какой же я посторонний?

— А кто же вы? — спросила Вера Михайловна, но так обидно спросила, что он не удержался, сказал: «Глупая вы женщина», а она крикнула: — Уходите!

И он, усмехнувшись, сказал еще:

— Только подтверждаете, что глупая, — и с этим ушел.

— А чем же я вашу помощницу обидел? Это она обидела меня, однако я обиду не помню, не такой у меня характер, чтобы обижаться, да еще на всякую глупость.

Но Баранов молчал, возился в стороне, на этот раз Маркелов, однако, обиделся, сказал: «Обойдусь без ваших тюльпанов, если так» — и пошел к выходу, полагая, что Баранов окликнет его, но Баранов не окликнул, и он ушел без луковиц.

Вот, кажется, живешь в стороне, никому не мешаешь, сам организовал для себя правильную жизнь, и что-то всегда налезет: и то, как посмотрел в его сторону Фролов из своего киоска, и то, как на станции задел его Гундосов, и то, как небрежно указал ему через плечо на луковицы Баранов, — все было от неуважения, а может, и завидуют, что живет как сокол, однако не гол, как сокол, на его зеленую дачку и на террасу, увитую диким виноградом, сейчас уже лиловым, только поглядывают: живет себе Яков Савельевич Маркелов, людей не задирает, с поклоном ни к кому не ходит, просить ничего не просит, а что жена и дочь ушли в сторону от него, не он толкал их на это, не он прописал жене липецкие грязи и не он выдавал дочь замуж за монтажника в шахтерском городе, сама нашла себе, с отцом не очень-то посоветовалась, вспомнила о нем лишь тогда, когда с детишками отдохнуть собралась, а у него не санаторий или дом отдыха, отцу спокойствие нужно, об этом не подумала.