Георгий Березко - Присутствие необычайного

В первую минуту люди ответили молчанием — в смятении противоречивых чувств. И он продолжал в том же духе доброго расположения:

— Или в кино пойти. Новая картина в нашем кино. Как раз к обеду вернетесь… Ребята! Комсомольцы! — зычно позвал он. — Есть здесь комсомольцы? Помогите гражданам разойтись по квартирам. Воскресный же день.

Девочка в школьной форме и мальчик, стоявшие с Ираклием, сорвались с крыльца и побежали к бойлерной — видимо, они только и нуждались в том, чтоб им скомандовали. Пересекли бегом двор еще двое парней и одна девушка — было непонятно, где они находились до сего времени.

— Вежливо, ребята! С уважением, — крикнул Саша. — Я сейчас к вам, ребята!

Ираклий вспомнил, что он тоже комсомолец, но чуть помедлил… Очень хорошо, конечно, было, что несчастия не случилось и справедливость восторжествовала. Однако он испытывал как бы разочарование, хотя вполне искренно возмущался людьми, угрожавшими инвалидам, он не понимал, что это было разочарование в самом себе. Ираклий подумал, что Саша — решительный и храбрый, не в пример ему — старше его года на четыре, а то и на все пять, и это несколько ободрило.

Толпа рассыпалась — люди разбредались и, вновь обретя дар речи, пререкались и бранились: надо было как-то выразить смутный стыд и вместе с тем обиду за поражение — всю сумятицу своих чувств. Они неопределенно поминали Сашу и недобро — человека с лопатой, поминали ЖЭК и райсовет, выдавший разрешение на постройку гаража. А заодно вспоминали и другие свои обиды, как вспоминают застарелые болезни.

— Я эту породу знаю — из молодых, да ранний… — громыхал чемпионский бас. — Такому фрукту все нипочем… У меня, между прочим, в трудовой книжке нет ни одного «на вид», не то что выговора — за тридцать четыре года службы на складу… — принялся вдруг рассказывать этот шашечный чемпион, — а когда я на пенсию уходил, мне коробку конфет «Птичье молоко» поднесли и каменную сову… Знаете, у которой глаза зажигаются, ночник, иначе говоря. Это за тридцать четыре года! А зачем мне сова?.. И тоже — молодежь распорядилась. Я ее хорошо знаю — молодежь!

Шашечный чемпион долго еще выкладывал свои огорчения; его плохо слушали — у каждого имелись свои. И можно было подумать, что ожесточение, вырвавшееся у иных только что наружу, накапливалось уже давно, по разным обыденным поводам.

Человек с парикмахерской сеткой на голове повернулся на балконе ко двору спиной и кричал в раскрытую дверь своей квартиры:

— Не набрал очков — иди работать. Но не болтайся без дела. Не хочу, чтоб мой сын стал хиппи…

И его сохнущая сорочка, как в отчаянии, трясла под ветром пустыми рукавами.

Во всеуслышание жаловался пьяный, грубый голос:

— Не встанет человек на свою точку — вся жизнь под откос. А где она — моя точка? Я с момента, как меня из школы турнули, велосипеды чиню… И выходит, что рожден я… и, можно сказать, вскормлен, чтобы велосипедам колеса ставить. А у меня уже от одного их вида кружение в голове начинается. Жена плачет, спрашивает: почему ты пьешь? Потому и пью…

И бог весть о чем бесслезно рыдала старая, маленькая женщина — та, что особенно гневно преследовала Сашу. Искажалось, как при плаче, иссохшее, в переплетении морщинок, будто запаутиненное лицо, дергалась хилая фигурка, и серенькие от седины космы разметались и вились, как дым.

Сашу обступили внизу старые искалеченные солдаты — он и они посмеивались. И он, и они как бы заочно согласились не придавать случившемуся слишком большого значения: ему — утешать ветеранов, а им — обижаться. Ибо не нашлось бы, наверно, обиды более горькой, чем их солдатская обида, — слишком трудно было бы справиться с нею, легче было не заметить ее.

— П-одоспел вовремя… о-рел, — проговорил танкист; он слегка заикался.

— Петушок, — поправил его инвалид на протезах и коротко хохотнул. — Петушок еще. Тебя звать как, не Петей?

— Александром Александровичем, — ответил Саша; он был рассеян от возбуждения.

— Гляди к-какой важный, — преувеличенно подивился танкист. — Ну, будем знакомы, Александр Александрович! П-приходи в гости.

— Сам с вершок, а на версту голосок. — Летчик откровенно любовался Сашей, отклонялся назад, вися на своих костылях, и щурился, словно рассматривал произведение искусства. — Поступай в истребительную авиацию, в перехватчики. Асом будешь.

— Я б его в Сталинграде в штурмовую группу взял, — сказал инвалид на протезах. — Там расторопные хлопцы ой как были нужны!

За их смешками пряталась та стыдящаяся благодарность, которую эти победители под Москвой, в Сталинграде, на Курской дуге, в Берлине испытывали к мальчишке-победителю во дворе московского дома. Не признаваться же было в торжественных выражениях, что они действительно нуждались в его боевом подкреплении. Словно бы ослабело незаметно, год за годом сверкание тех давних салютов в их честь и словно бы поутих в отдалении времени пушечный гром их славы. Но в этом немыслимо было признаться даже самим себе. И приходилось бодриться, посмеиваться, пытаться шутить…

Саша, озиравшийся по сторонам, остановился взглядом на инвалиде с протезами.

— Правда? Взяли бы в штурмовую? — быстро спросил он. — Нет, честное слово, взяли бы?

— Да чего там… За командира пошел бы, — сказал инвалид.

Саша облизал пересохшие губы, щеки его горели. Девочка в сарафане порывалась хотя бы притронуться к Саше — она тянулась рукой, но ей мешали взрослые, заслонившие его, и она прыгала за их спинами. И опять бился и звенел, бился и звенел хрупкий голос:

— Ой, дяденька!.. Я так испугалась… Ой, дяденька! Вы очень хороший!..

Откуда-то возник наконец дворник — крепкий, нестарый, лысый мужик с черными, пушистыми баками — Ираклию он всегда напоминал Фамусова. Дворник по-хозяйски огляделся, поднял валявшуюся у подножия холма лопату и повесил на пожарный щит.

Инвалид на протезах сдвинулся с места и тяжело, как памятник, пошел к бульдозеру: можно уже было приниматься за работу. Бульдозерист высунулся из кабины и кивнул, машина взревела, поползла, ее гигантская стальная челюсть опустилась и со скрежетом и хрустом вгрызлась в землю.

Но тут произошло нечто такое, чего никто не мог предвидеть. Маленькая старуха с запаутиненным лицом, пошедшая было прочь со всеми, оглянулась на шум бульдозера и вдруг кинулась обратно. Она тщилась бежать, но тяжелые мужские ботинки удерживали ее, длинная юбка путалась в слабых ногах, и женщина перемещалась толчками, как бы кланяясь на каждом шагу, — это было похоже на голубиный бег. Она устремилась навстречу бульдозеру и, когда до него оставалось пять-шесть метров, легла — не споткнулась, не упала, а сперва опустилась на одно колено, потом на другое…