Валентин Пикуль - Мальчики с бантиками [Повесть]

Савка еще ни разу в жизни не получал писем от посторонних людей, тем более, от незнакомой тетеньки. Это его так разволновало, что он не стал вскрывать письмо в присутствии класса, забрался с конвертом в густой бурелом, уселся на мягкий сугроб и там прочитал его. Неведомая корреспондентка предлагала Савке встретиться в Костроме в шесть часов вечера после войны. Переписываться она хочет с героем-моряком, который, начав с ней переписку, должен еще крепче бить фашистов. Сама она замужем еще не была, все находят ее очень симпатичной, просит героя прислать фотокарточку…

Вечером, сидя в кубрике, Савка писал ответ, старательно закрывая свое письмо от шныряющих мимо товарищей.

Уважаемая Глафира Степановна!

Сразу сообщаю, что я никакой не герой, мне скоро исполнится 15 лет, а сейчас я отличник учебы, как Вы того и желали. Когда я научусь всему, что надо знать, меня отправят на боевые корабли. Мамы у меня нету, папа пропал под Сталинградом, зато у меня есть бабушка, которая живет в Ленинграде. Вы только не беспокойтесь — кормят нас здесь хорошо. Тут собрались одни некурящие, вдобавок баталеры выдают нам 300 гр. сахарного песку. Сладкое я очень люблю и мечтаю, что после войны до отвала наемся пирожных…

Над ухом Савки раздался голос:

— Нет, вы только гляньте, что этот лопух тут сочиняет!

Письмо отняли, и на правах морского братства оно было прочитано во всеуслышание. Юнги дружно кипятились, возмущенные:

— Как тебе не стыдно? Кто же такие письма с флота шлет?

— А что? — заробел Савка. — Ошибок, кажется, нету…

Игорь Московский был особенно недоволен:

— Твое письмо — сплошная моральная ошибка. Ты кому пишешь? Женщине, которая желает видеть в тебе не сопляка, а героя… Чего ж ты расписываешь, как маленький, про сладкое?

С другого «борта» вмешался и старшина Колесник:

— Если она просит фотографию героя прислать, я согласен свою пожертвовать… У меня как раз физия неотразимая! В Костроме еще не бывал. Почему бы и не заглянуть в нее… проездом.

Савка растерялся от того, что его личное дело стало общим. В конце концов поручили писать Игорю Московскому, и тот накатал:

Дорогая боевая подруга! Вот уже пятые сутки грохочет шторм силою в 10 баллов по шкале Бофорта. Только что выдержан жестокий бой. Противник в результате побежден. В грохоте океана уже рождается могучая симфония нашей победы. Не горюй, подруга! В шесть часов вечера после войны жди меня на вокзале. Мы не пропадем! Все штаги натянуты, ветер бьет нас в крутой бейдевинд, вовсю скрипят стрингеры, пиллерсы, бимсы со шпангоутами…

Далее по порядку были перечислены части корабельного набора.

— Вот так надо брать их за жабры! — сказал Игорь.

Колесник настойчиво пихал в конверт свою карточку — портрет морского красавца двадцати пяти лет. Но Россомаха идеи своего соседа не одобрил, а юнгам заявил откровенно:

— Сколько вас учу — и все без толку… Я только и спокоен за вас, пока вы дрыхнете… Подумайте сами. Живет себе женщина. Вкалывает по шестнадцать часов у станка. Выкупает пайку хлеба по карточкам, носит ватник и мечтает о том счастье, что настанет в шесть часов вечера после войны… Лучше уж ничего не написать, а врать — подло! Тем более — по отношению к одинокой женщине. А ты, Игорь, — сказал Россомаха старшому, — я ведь дураком тебя не считал. Что же ты? Решил ее стрингером покорить? Огурцов, конечно, сморозил глупость, но зато глупость была честной… Отбой. Дробь атаке. Ложитесь-ка спать!

От такой взбучки все покорнейшим образом расползлись по этажам своих нар, словно попрятались по квартирам. Долго молчали. Потом любопытный Коля Поскочин свесился в темноту с койки:

— Товарищ старшина… а товарищ старшина!

— Ну, чего тебе?

— Вы разве не спите?

— Во нахал! Разбудил, а теперь спрашивает.

— Прошу прощения. Вы на нашей Таньке женитесь?

— Это ты у нее и спроси, — сдипломатничал Россомаха.

Джек Баранов решил внести в разговор активность:

— А что вы после войны делать будете?

— Займу пост, который и до войны занимал.

— Кем же вы были?

— Я… капитаном был, — не сразу отвечал Россомаха.

— Каким капитаном? — удивился весь кубрик.

— И диплом имею. Корабли водил.

Все примолкли, как воды в рот набрали. Вот это новость!

— Ну да, — продолжал Россомаха, громко зевая. — Окончил техникум водного транспорта. Днепровского бассейна. И до войны уже плавал капитаном речного трамвая в Киеве…

Грянул хохот, от которого тряслись даже нары:

— Речной трамвай… капитаном! Ха-ха!

Россомаха в потемках повернулся к Колеснику:

— Во народец собрался! Пальца не покажи — сразу со смеху помирают… Да что вы трамвай-то мой обхохатываете? Он же шестьдесят тонн водоизмещением. Узла четыре вниз по течению нарезал…

Засыпая снова, старшина ворчал:

— Посмотрю еще, на какое корыто вас посадят…

Утром он озлобленно рвал с юнг одеяла, явно обиженный:

— Вставай! Побудка была! А чего ты дожидаешься?

До самого учебного корпуса Россомаха заставлял петь песни. Когда репертуар истощился, Джек Баранов легкомысленно запел: «Капитан, капитан, улыбнитесь. Ведь улыбка — это…»

Россомаха не выдержал.

— На месте! — скомандовал он. — Ать-два, ать-два… Ножку! Поднимай повыше, не стесняйся. Я сказал — на месте! Ать-два. — Подсчитывая ногу, он ехидно вставил: — Вам до моего диплома еще топать и топать, как до луны.

— Мы больше не будем, — взмолились юнги. — Да здравствует речной трамвай и его славный капитан — Россомаха!

— Прррямо! — разрешил старшина следовать дальше.

Пошли прямо. У каждого под локтем — учебники.

Весна открывала перед юнгами новую красоту Соловков. В прошлую осень, таская бревна и лопатя землю, еще разобщенные и малодисциплинированные, юнги этой красоты вполне не ощутили.

А сейчас Соловки хорошели для них с каждым днем. Легкий пар сквозил над под талыми прогалинами. Обнажилось под солнцем богатство леса, полное разнообразия: сосна и береза, ивняки и можжевельники, ели и лиственницы. Не боясь людей, из чащи выходили на поляну олени…

Джек Баранов уже перечитал о подводниках все, что нашел в библиотеке, ни о чем другом говорить не мог. Его предупреждали:

— Нашего брата для подплава не готовят. Учти!

— Ну и что ж? А я буду просить. Буду настаивать…

Однажды старшина Колесник собрался парить брюки. Из кармана выкатился гривенник. Это было так неожиданно, что монету юнги передавали один другому, рассматривая ее, как дикари яркую бусину: «Дай и мне глянуть… Теперь мне!» Они и в самом деле забыли о существовании денег. На всем готовом, обутые и одетые за счет государства, юнги, правда, получали по 15 рублей в месяц. Но тратить их на Соловках было абсолютно некуда, и все жалованье, даже не видя его, они тут же вносили в Фонд обороны, на нужды войны… Этот пустячный гривенник словно дал им понять, что они давненько служат. Скоро все решится, скоро!