Гарий Немченко - Брат, найди брата

И весело думалось, и грустно: ну, а куда ему, собственно, лететь?.. И — зачем?!

Прошедшая «и Крым, и Нарым» шоферская братия, за легким заработком пригонявшая сюда рефрижераторы чуть ли не со всех концов света, благополучно миновав все заслоны, только что вывезла на Север помидоры со всей округи… Только-только в длинных цумовских очередях отстояли эти гордые красавцы, которых ты тут ни за что не увидишь не то что с хозяйственною сумкой, но даже с портфелем: а вдруг подумают, что в нем, кроме всего прочего, лежат покупки из гастронома и что ты, выходит, помогаешь своей жене?! Только успели в гумовском туалете доругаться с цыганками да с теми, кто под них работает, горластые кубанские тетки…

А впереди еще столько щедрых земных даров!

Потом этот крошечный городок будет терпеливо ждать недолгой зимы. Того, может быть, единственного в году дня, когда ударит морозец или посыплется чудом снег…

И в квартирах тогда захлопают дверцы шкафов, и в двухэтажных коттеджах, в одноэтажных домах поднимутся крышки сундуков… Когда вы еще иначе сможете продемонстрировать всех своих песцов да соболей? Когда еще вам выпадет удача выйти на улицу в дубленке?

Ох, коли надевал бы все это часто, оно бы, может быть, и привык, и было бы его не так жалко! А тут единственный раз в году — и, представляете, метет?!

И строгая зимой улица станет вдруг удивительно пестрою от прикрывающих меха разноцветных летних зонтов. Игривая метель швырнет тебе в лицо не колкую крупу, но словно горсть нафталина…

Созерцая это странное, будто новогоднее зрелище, ощутишь теплые запахи далекого детства и вспомнишь вдруг свою бабушку в старой клетчатой шали — перед редким походом в гости к столетней своей подружке, куда-нибудь на другой край станицы…

Нам в этом городе было хорошо, потому что малыши наши росли теперь около родителей жены, и так весело и радостно всегда было по уютным улочкам вести их от центра, где мы жили, до чистенького домика бабушки с дедушкой, поближе к окраине.

Оба они были в том возрасте, когда дети, кроме бесконечной радости, ничего еще не приносят, и меньший, когда я вел его, повисал у меня на вытянутой руке, тянулся к посаженным недавно у нас во дворе маленьким туям, пробовал провести по их упругим бокам ладошкой, и, когда я, для порядка ворча, оттаскивал его от деревцев, он, уверенный в правоте своей, громко объяснял: «Ну, как ты не понимаешь, я же хочу пощупать, теплый сегодня ветер или не очень!»

Старший приседал при этом от смеха, но тут мы видели на углу отощавшую, с оттянутыми сосцами собаку, которая, опершись передними лапами о край бетонной урны, зубами доставала оттуда скомканный, из промасленной бумаги, кулек, носом разворачивала его потом на асфальте, чтобы достать только надкушенный кем-то общепитовский пирожок, мы видели эту собаку, и он глубокомысленно изрекал: «Да, сейчас ей надо хорошо питаться, правда, — у нее ведь восемь щенков!»

«Чья это собака?» — спрашивал я. Он пожимал плечами: «Первый раз вижу». «А почему ты тогда решил, что щенков у нее — восемь?» Он смотрел на меня, как на глупца: «Просто я у нее соски посчитал!»

Если стояло лето или не пришли еще холода поздней осени, то по тихим улочкам за центром городка тащились мы совсем медленно, потому что мальчишки деловито оглядывали росшие перед оградами в два, а то и в три ряда фруктовые деревья, и, когда попадался крупный тутовник или уж больно хороши были сливы, жена говорила мне: «Пусть попасутся».

И они «паслись» под деревьями, а мы терпеливо стояли рядом, иногда оглядываясь исключительно на тот случай, чтобы благодарно кивнуть, если откроется калитка и выйдет хозяин или кто-либо выглянет в окно.

Это было в обычае городка — мимоходом угощаться на улице, лишь бы не ломал веток и не набивал карманов.

Бабушка, правда, нам потом выговаривала, потому что после абрикосов или после винограда мальчишки не хотели есть борщ, но как было удержаться, как не сорвать яблока в этом земном раю нам, истосковавшимся по щедрым витаминам сибирякам?

В родную мою станицу летал из городка маленький самолет, и всего лишь пару часов мне было надо, чтобы от порога нашей квартиры добраться до крыльца отчего дома, где под крылом у моей мамы подрастал мой старший сын, ради которого мы, собственно, на Кубань и приехали.

Куда тут деться от этих слов, которые так хотелось бы не произносить: первая жена, москвичка, рожать приезжала в станицу и вскорости оттуда уехала, потому что ей надо было доучиваться на заочном, а толку от нее, как потом говорила по простоте своей мама, все равно никакого не было: мало того, что пропало на первом месяце молоко, она еще — ни пеленки переменить, ни постирать их, ни хоть что-нибудь приготовить… Без нее, видно, матери стало и в самом деле полегче: «не за двумя — за одним ухаживать».

Когда мы собирались в Сибирь, на свою Антоновку, Сереже был ровно год, и мать, зная цену своей невестке, отговорила нас брать с собой сына, мол, обживетесь, потом, а еще через полгода мы расстались, и она — «в знак очень большой любви», как писала в последнем своем письме, — оставила сына мне, но сразу забрать его у мамы я не смог, и тогда мне это казалось вполне естественным: что ж тут такого, если побудет пока на юге у своей родной бабушки, если немножко подрастет да окрепнет перед поездкой в далекую, холодную Сибирь.

А потом у меня опять появилась семья, и мать слишком долго присматривалась к новой своей невестке и справедливо, как нам тоже тогда по молодости казалось, не отдавала нам Сережу, а там у нас родился Жора, а там подросла моя младшая сестра Таня, уже училась в десятом, и мама прислала мне такое письмо: а можно, мол, Сережа и еще чуть побудет у бабушки, а ко мне она, так и быть, Таню отправит — пусть попробует поступить в институт в Новокузнецке, пусть поживет у брата. Только тогда душа у матери будет на месте…

Ох эти невинные хитрости, на которые мать шла от великой жалости к нашему Сереже и от великой любви к нам, ко всем ее детям… Тут уж и в самом деле была великая любовь, только порой слепая, порой своенравная, порой слишком гордая — кто теперь нас рассудит?.. Что касается меня самого, я в любую минуту готов признать, что во многом и многом я был неправ — но кому от этого легче?..

Но это уже потом, это потом затянет жизнь хитрый узелок, который она так любовно и так медленно плела столько лет!.. А пока все еще у нас у всех хорошо, все мы, несмотря ни на что друг друга любим.

И все еще были живы.

На маленьком самолетике, с которого так хорошо была видна моя почти в любое время года зеленая родина, я прилетал в станицу и первым делом, конечно, выслушивал нескончаемо длинный рассказ матери об их с Сережей нелегком житье — дед в таких рассказах, как правило, не принимался в расчет, — потом, уже на следующий день, шел в школу, в которой сам когда-то учился, которую вслед за мной окончили мой брат и моя сестра, и теперь уже там выслушивал то сострадательно-добрые и печальные, а то и злые слова от уже постаревших моих учителей…