Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Конечно, трудно осваивать… Машины все-таки…

— Машины? Что машины… Это дело десятое, — тут же перебил его с нетерпеливой быстротой Кукарев. — Научиться можно работать на них за полгода. Сломаются — починим. Слесаря и наладчики для чего? Дело в другом, в самих людях, в их сознательности… Понимаешь, о чем говорю — о рабочей гордости. Вот это главное… — Кукарев заметно оживился, в голосе его поубавилось решительных ноток. — Что греха таить, и ныне поступает к нам народ неграмотный. И это понятно: женщины в здешних условиях, при здешних обычаях… Им-то и труднее всего было учиться.

Теперь Кукарев обращался к Маматаю так, словно знакомы они были много лет и говорили на эту тему не первый раз. Он смотрел на гостя приветливо и пытливо, словно запоминал его навсегда. И, не выдержав этого прямого и требовательного взгляда, Маматай устало опустил голову. Он не хотел, чтобы начальник увидел его растерянность.

— Множество причин повлияло, — упорно продолжал свою мысль Кукарев. — И прежде всего суеверия мусульманства. — Он как-то безнадежно махнул рукой, досказал: — Да и только ли в этом дело?

Маматай представил себе свой забытый богом кишлак, захолустье, старых отца и мать. Как они там? Думают, поди, о сыне? Как он там в городе?

— На все это нужно много времени и сил, — все так же неутомимо продолжал хозяин кабинета, не замечая растерянности новичка. — И мы готовы к этому…

Наступила пауза. И Маматаю показалось, что разговор окончился. Но ему хотелось еще поговорить с начальником. И он спросил первое, что пришло на ум:

— Вы давно сюда приехали, Иван Васильевич?

— Давно, — охотно отозвался тот. — Еще когда монтировали первые станки. Я, знаете, москвич, вернее, из Подмосковья. — Чувствовалось, что Кукареву нравится рассказывать о себе, как человеку словоохотливому и привыкшему к чужому вниманию.

— Сами приехали или прислали, — пытался найти верный тон Маматай.

— А как же, по собственному желанию. И не один я, много нас приехало тогда, — с удовольствием пояснил Кукарев.

Разговор становился все непринужденнее. Маматаю искренне хотелось побольше разузнать об этом необычном человеке, он опять добродушно спросил:

— А вы по-киргизски говорите хорошо. Быстро научились?

Иван Васильевич весело рассмеялся, откидываясь на спинку стула. Смех у него оказался совсем не басовитым, а звонким, по-мальчишечьи открытым. Так смеются только сильные и добрые люди.

— Практика у меня большая, Маматай. После войны приехал в Узбекистан, когда пускали новый ткацкий комбинат. Впрочем, много раньше познакомился с этими краями… Ну, будем вместо работать, расскажу как-нибудь.

— Вот оно что…

Морщинистое лицо Кукарева сразу посветлело, морщинки распрямились, словно он вспомнил что-то хорошее, давнее, незабываемое. Ласково похлопав Маматая по плечу, он пригласил его в цех. И Маматай, забыв недавние страхи и растерянность, уверенно зашагал рядом с ним по цеху.

И вновь Маматай оглох от гула больших, похожих на русские печи, трепальных станков. Водопадом падали рыхлые, густые потоки ваты и туго наматывались на рулоны.

— Вот наша Сапаргюль! — восторженно закричал ему прямо в ухо Кукарев. — Когда пришла в цех, очень стеснялась: только и сказала, что пятеро детей у нее. Теперь же, ого! Депутат горсовета.

Сапаргюль, словно догадавшись, что говорят о ней, приветливо им кивнула и весело тыльной стороной ладони откинула прядь со лба. От всей ее статной фигуры веяло уверенной силой.

Кукарев же между тем подвел Маматая к толстому, косящему на оба глаза мастеру и, степенно познакомив их, коротко объяснив, что привел ему ученика, тут же ушел, на прощание крепко пожав руку новичку, мол, ничего, держись, все образуется. И у Маматая осталось радостное ощущение, что они с Кукаревым давным-давно знакомы, что они умеют понимать друг друга. И все это придавало ему смелости и твердости духа среди грохота и пыли его первого рабочего дня на комбинате.

Вот так пришлось Маматаю начинать свою рабочую биографию с самых азов. Он стоял у барабана громкого разрыхлителя, и ему хорошо было видно, как железная прожорливая пасть заглатывает огромные белые комья ваты. Работа незамысловатая будто, но успевай только повертываться, быстро и равномерно сдирать разных сортов вату с тюков, стоящих рядом, под, рукой, толстенных, похожих на снежную бабу, да успевать запихивать ее в ненасытное горло машины.

Его напарник Сарык, молоденький парнишка с маленьким и каким-то безвинным детским личиком под грозной, огненно-рыжей шевелюрой (вот уж пойди поищи у киргизов еще таких вот рыжих!), тоже совсем недавно стал учеником.

— Ну как? Нравится работа? — как-то поинтересовался Маматай.

Посмотрев куда-то мимо Маматая какими-то одинокими глазами, Сарык неохотно выдавил:

— Надоело.

Кепчонка с коротким, обрезанным по уличной моде козырьком сползла ему на левый висок. Они стояли в дальнем конце коридора: было ленивое время перекура.

— Что-то давит меня здесь, еле выдерживаю до конца смены, — Сарык дремотным движением руки отшвырнул окурок в сторону пепельницы.

— Но что же за причина? — Маматаю хотелось понять этого чуть-чуть франтоватого, с отрешенными глазами паренька.

— Хм, причина… — растерянно усмехнулся тот. — Целый день грохот и беготня, беготня и грохот. Куда ни глянь, куда ни приткнись — одно и то же! Не могу больше — голова гудит. Трудно.

Маматаю вдруг стало жаль понурого и беззащитного Сарыка.

— У тебя есть родители? — спросил Маматай, пристально вглядываясь в его обиженные глаза.

— Да, отец. Чабан. Если вернусь в колхоз, вот будет радости!

— Тогда что же держит тебя здесь?

— Стыдно. Провалился на экзаменах. Не получилось из меня студента, как же вернусь я опозоренным, а?

— Ничего, — веско произнес Маматай, желая как-нибудь ободрить своего напарника и в какой-то мере себя самого, — не сразу привыкаешь к новой жизни. Со мной в армии было такое же поначалу. Представь себе, даже во сне плакал, скучал по дому — просто невмочь было…

— Да-а, — протянул несколько облегченно Сарык. Он был благодарен за эту маленькую поддержку. — А вот Гульсун, дочь моего дяди, вместе со мной сюда поступила, так не прошло и недели, раскисла, вернулась домой.

— Напрасно она это сделала. Что же ты не отговорил ее?

— Что ты, разве она послушалась бы! Капризная. Да и отец ее тут дневал и ночевал, пока не уломал бросить работу. — Сарык, воодушевившись, продолжал: — Ее собирались выдать замуж, а она взяла да уехала сюда, в город.

— Своевольница, хоть и молоденькая. Как же можно не слушаться родителей?

— Охота пуще неволи, — Сарык довольно рассмеялся, в глазах у него запрыгали веселые смешинки.