Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

Живя в общежитии, Маматай вскоре узнал всех, вместе со всеми спешил на смену, а в свободное от работы время, когда подбиралась компания, шли в кино или всей гурьбой на танцы.

Но его не тянуло в клуб — он стеснялся и своей скромной одежды, и робкой неуклюжести в обращении с девушками. Потоптавшись для приличия среди таких же, как он, неловких парней, Маматай обычно без сожаления спешил обратно в общежитие, к книгам, к Хакимбаю.

Но ничто в жизни не проходит даром, и настал момент, когда характер Маматая проявился во всей полноте, что стало для многих неожиданностью.

Отчетно-выборное собрание ткацкого цеха шло обычным порядком. Комсомольский секретарь Чинара Темирбаева, не скупясь на похвалу, перечисляла фамилии передовиков. Все это было давным-давно известно, и все спокойно слушали быструю, несбивчивую речь Чинары. Но, перейдя к вопросу трудовой дисциплины, она в числе прогульщиков и бракоделов назвала и Маматая.

Его словно окатили ведром холодной воды. «Как, опять? Да за что она меня позорит?» — чуть было не закричал прямо с места Маматай.

В комнате стоял равномерный приглушенный гул голосов, как всегда, пока не раскачались, выступать никто не спешил. И вдруг неведомая сила подняла Маматая с места, и он, удивляясь своей отваге, услышал немного хриплый собственный голос:

— Можно мне сказать?

Все разом обернулись к нему, и, хотя для него все лица слились в одно, он успел заметить насмешливо улыбавшуюся Бабюшай. От этого к нему вернулась пропавшая было злость и на эту толстую глупую девчонку, и на остальных, спокойно и равнодушно выслушавших, как его, Маматая, ни за что ни про что унизили, и он выпрямился и начал уверенно говорить:

— Мы вот сейчас прослушали обширный доклад о проделанной нами работе. Пусть на меня не обижается Чинара, но, по-моему, это не доклад, а красивая песня о том, какие мы хорошие, кроме отдельных личностей, конечно… Я вот и хочу спросить, будем ли мы и дальше умиляться друг другом или все-таки пора поговорить серьезно и начистоту.

Гудение в зале усилилось, отовсюду посыпались реплики:

— Ишь выискался…

— Перестаньте, парень дело говорит.

И еще сильней несколько подбадривающих голосов:

— Давай, Маматай, давай не дрейфь…

Но громче всех, не выдержав, закричала Чинара:

— Так, по-твоему, не надо было говорить о самом важном?

— Нет, и об этом нужно было сказать, но все же дело администрации — цифры, графики… Есть начальники цехов, старшие мастера фабричных звеньев…

Опять забурлили, зашикали, загудели на разные голоса в зале.

— Значит, комсомольцы должны остаться в стороне?

— Комсомольцы не должны быть в стороне, — все убежденнее звучал голос Маматая, — но, товарищ Темирбаева, работа комсомола — это прежде всего работа с молодежью… Вот скажите мне, раз вам все ясно и от этого, видимо, всегда весело, — не удержался он от колкости, обращаясь к Бабюшай, — почему молодежь, пришедшая из деревни, не остается на комбинате?

— Такие, как ты, и убегают, — вдруг взорвалась Чинара, — во все лопатки убегают, соскучившись по атале! [3] Атала — похлебка, заправленная мукой и кислым молоком.

— Вот среди таких, как я, — еле сдержал себя, чтобы не повысить голоса, Маматай, — и нужно вести по-настоящему разъяснительную работу, по-комсомольски…

— По-моему, Маматай говорит нужные вещи, — поддержала его председатель собрания Халида Хусаинова.

Чинара не унималась, щеки у нее раздулись от гнева, тонкие брови застыли в изломе.

— Здесь не детский садик: у каждого есть право поступать, как он считает нужным.

— Право, конечно, есть, но… — Маматай запнулся и, обращаясь уже ко всем, продолжал. — Может быть, кто-нибудь скажет мне, где сейчас те молодые ребята, что вместе со мной поступили на комбинат? Ушли куда глаза глядят. А вот у меня в отличие от вас, Чинара, душа за них болит, потому что я знаю, каково быть на перепутье… А еще я хочу спросить лично вас, секретарь, почему вы назвали меня среди прогульщиков?

— Ах вот чем дело? — с язвительным, все понимающим смешком обвела всех присутствующих взглядом Чинара. — Могу уточнить: за хулиганство.

— Даже в этом, секретарь, вы не сочли нужным разобраться. Так вот я хочу хотя бы сейчас внести ясность: на меня напали, когда я вступился за наших же комбинатских девчат, — голос у Маматая был сухой и серьезный, подчеркивающий всю официальность заявления.

— Правильно!

— Он говорит правду!

В зале начался такой шум, что Чинара чуть не сорвала голос, обращаясь к председателю:

— Регламент! Соблюдайте регламент!

Но удержать в своей власти взбаламученный выступлением Маматая зал Чинаре было, уже не под силу. Много наболевшего и пережитого было высказано на этом собрании, это особо подчеркнул в своей речи представитель горкома комсомола. А при голосовании Маматая выбрали в новый состав цехового комитета.

В тот же памятный день к Маматаю приехал отец, старый Каип. Поглаживая седые вислые усы, он пристально всматривался в осунувшееся лицо сына. С тех пор как они виделись в последний раз, Маматай сильно изменился. И старик, обычно чутко настроенный на любое душевное состояние сына, теперь тщетно пытался угадать причины происшедших с Маматаем перемен. И Каип, обычно заводящий разговор издалека, сегодня начал его неудачно, напрямую — явный знак стариковской рассеянности.

— Стало быть, перешел на новую работу? — нервно поглаживая усы, спросил он. — А зарплата как, повысится?

— Не знаю, — уклонился от ответа Маматай.

Но старик не унимался. Он не понимал, как это можно легкомысленно относиться к такому вопросу.

— Как это так, не знаю? Тебя переводят на новую работу, а ты не поинтересовался, какая будет зарплата! Что-то ты мудришь, сын, финтишь что-то.

— Ата [4] Ата — отец. , сколько заработаю, столько и получу, — уже гораздо мягче сказал обиженному отцу Маматай.

— Так-то оно так, — задумался над какой-то дальней своей мыслью отец, — но как мне тебя понять, сынок?.. Ты живешь за тридевять земель от родного дома, один, бог знает как, и все, что дорого нам, тебе не интересно…

— Я сюда не за деньгами приехал, — насупился Маматай, в душе его закипела обида. — Человек должен найти свое место в жизни, свой стержень…

— Сынок, я не против, но все же… — Отец не умел говорить, не умел и убеждать.

Да, Каипу было трудно понять то новое, что появилось в его сыне, а еще труднее было смириться с мыслью, что он, Каип, напрасно старался, устраивая своего сына в институт. «Неустойчивые эти молодые, не хотят учиться, — удрученно размышлял он над поступком сына. — Был бы всеми уважаемым учителем, а теперь, вот тебе, пожалуйста, ушел в простые рабочие, да еще и не спроси ничего». Но нужно было не ссориться, а убеждать, и посему, почесывая свою давно поседевшую голову, он сказал не без ехидства: