Юрий Мушкетик - Сердце и камень

И еще одна мысль: «А что, если бы Марина узнала про свою скульптуру? Может, сказать?» Нет. Он не скажет. Ей это будет неприятно. А обидел он ее напрасно.

— Марина, — позвал в темноту. — Иди ко мне!

Марина не отзывалась, хотя он слышал, она только что поправляла подушку.

— Ну иди же... — уже начал сердиться Павло. — Не спишь ведь, я слышу.

Потом, скрипнув диваном, встал и поплелся к шкафчику. Достал бутылку с водкой, забулькал в стакан. Надеялся, что Марина остановит, как всегда. Не любит она и даже боится, когда он пьет.

Выпил водки, долго двигал стулом, бросая в темноту злые слова, но Марина не отозвалась. А в груди что-то тлело, и ему не удавалось погасить этого, залить водкой.

Солнечным холодным утром собирался Федор в город. Его вызывали в райком. Василь где-то узнал, о чем там будут говорить с Федором, и сказал ему: «Церковь — это пустяк, а про колхоз немного покайся. У нас любят, когда каются». Федор засмеялся и махнул рукой. Ну в чем он должен каяться? Все это — неразумная шутка. И она его мало тревожила. Это был уже второй вызов в райком. По первому, четыре дня назад, он не мог выехать — ни одна машина не прорезала за эти дни колею от Новой Гребли к городу. Теперь за ним приехал райкомовский «бобик». Шофер «бобика» торопил его: он еще должен заскочить на крахмальный завод, забрать директора, члена бюро райкома.

— Зачем тебе до завода трястись? — вступил в разговор Василь, выбиравший в сенях на полке рубанок. — Сейчас подъедет наша машина, она и подбросит тебя.

— А если не подъедет?

— У меня финансовый отчет, должны его сегодня сдать.

В машине за рулем сидел Рева. Увидев его, Федор пожалел, что не поехал на райкомовском «бобике».

Они оба чувствовали себя так, словно везли в кузове взрывчатку. На глубоких ухабах машину швыряло, и их то и дело подбрасывало, сталкивало плечами. Ноги у Федора щемило, и порой он вынужден был отворачиваться, стискивать зубы. Под ногами, в мешке, — свиная голова (Рева вез ее на базар), от этого ногам было неудобно, да еще и ручеек крови струился по резиновой подстилке. Рева видел гримасы боли на лице Куща, но скорости не сбавлял, не убирал и мешок. Обеими руками держал он баранку, сидел прямо, как в парикмахерском кресле. Наконец Федор нагнулся, решительно сдвинул мешок влево.

Рева следил за дорогой, вертел баранку, думая свое. Он, конечно, знал, зачем вызывают Куща. Инструктор райкома Голубчик поручил Реве провести собрание партгруппы. Но Степан Аксентьевич не стал его проводить. Он взвесил, как могло бы обернуться это собрание. Голосовать должны были трое: он, Турчин и еще один коммунист, шофер Малохотько. Он проголосует за строгий выговор, Турчин и Малохотько (молодой и еще упрямый) — «против». Ну, в лучшем случае Турчин воздержится. Несколько дней его мучила эта мысль, он извел немало бумаги, прежде чем написал в райком нечто такое, чему и сам при всем своем почтении к бумаге не мог придумать названия. Нечто среднее между протоколом и объяснительной запиской. Сверху мелкими, как маковые зернышки, — «Протокол», «Слушали», а «Постановили» нет. Пусть думают, будто пропустили. Но ведь в райкоме, наверное, приняли листок за протокол.

И теперь он трепетал.

Нет, не совесть грызла его! Человек, который плюнул на другого, не вытрет своего плевка. Досадно было, что Турчин, как выяснилось только вчера, голосовал бы вместе с ним. Ему бы еще один денек... Собственно, он никогда не сомневался в своей правоте. Законность на его стороне. И только формально. Еще бы один день!.. Вот если бы заседание бюро перенесли или Кущ не доехал!..

Нервозность Ревы будто передалась стальным нервам машины, которая давно уже чихала, а теперь в ней что-то застучало, мотор завыл и на крутом подъеме совсем заглох.

Несколько минут Рева возился с мотором, а потом кинул ключ и безнадежно махнул рукой:

— Аминь! Не сосет бензина. Лопнула трубка.

Федора это обеспокоило. Он вылез из машины, заглянул в мотор.

— Что же теперь делать?

— Мне тут загорать до вечера. А вам... Пожалуй, взбирайтесь на гору, там на эту дорогу буртинская набегает. Может, кто проедет. Я попробую заклепать.

На бугор падали яркие лучи солнца, словно указывали ему путь. «Шлеп, шлеп», чтобы не оступиться в какую-нибудь лужу. И все-таки Федору не удалось обогнуть их все. Пока доплелся до перекрестка, забрызгал всю одежду.

Он еще не успел обежать взглядом буртинскую дорогу, как под горой взревел мотор. Еще раз, другой, а затем дребезжание медленно стало удаляться. Через несколько минут оно отозвалось комариным звоном справа, за лесом, где тянулась к городу старая дорога.

«Негодяй! Имел запасную трубку...» Федор прислонился к тополю. На беду, небо затянулось тучами, заморосил холодный дождь. Природа в этом году словно глумилась над людьми. По календарю уже началась зима, а над землей либо теплая метель, либо холодный дождь. По сторонам дороги гниет неубранная кукуруза, прелыми кучами разбросана по полю солома из-под комбайна. Ой, как сильно еще зависит человек от природы! Особенно сельский.

Машина попалась только перед обедом. Заседание бюро уже подходило к концу, и его дело уже хотели перенести на другой день. Но потом все же пригласили.

Он стоял перед членами райкома суровый, спокойный. Высокий упрямый лоб с родинкой над левой бровью, острые глаза. В черном промокшем костюме, сорочка в полоску, без галстука.

Он не вызывал у членов райкома, уже знакомых с его делом, симпатии. Едва приехал по второму вызову, да и то под конец заседания. Умышленно не сел в машину, которую послали за ним.

— Фанатик, — в шутку или серьезно прошептал длиннолицый, с остренькой бородкой заведующий райфинотделом. И дальше, насмешливо, вслух: — В бога верите?

— Нет. — Федор сам не знал, как сорвался ответ на этот оскорбительный вопрос. Он искал глазами Бобруся и, не найдя, опечалился. Как раз в этот момент и упал, словно с потолка, вопрос.

— Перекреститесь.

— Я это сделаю после того, как вы сделаете намаз.

Кто-то фыркнул, потому что очень подходил этот «намаз» к турецкой бородке и всему облику заведующего финотделом. И тот сразу умолк под каменным взглядом Федора. Заведующий финотделом хотел сказать что-то злое, но секретарь райкома, усталый, с синими подковами под глазами, стукнул карандашом по чернильнице. Наступила суровая тишина.

— Шутки эти неуместны. Товарищ Голубчик, докладывайте.

— ...«Противопоставил себя партийной организации... Высокомерие и надменное критиканство... Непонимание линии партии... Водит дружбу со служителями религиозного культа...» — Голубчик подмигнул Федору, который не принимал этих обвинений.

Когда Голубчик закончил, секретарь обратился к Федору: