Юрий Мушкетик - Сердце и камень

— Вы комсомолка? — спросил он, не оборачиваясь, и Яринка даже вздрогнула от неожиданности.

— Комсомолка.

— Так должны знать, что самостоятельно никто такие вопросы решить не может.

— Никто, а вы...

— Ей-богу, позову милиционера, — и рассердился ив то же время едва не рассмеялся секретарь. — Говорю же вам, не могу я этого решить.

— Но вы можете сказать, чтобы пересмотрели решение.

— Фу ты! Ну, уж если вы такая надоедливая, у нас есть такое мнение: пересмотреть это решение.

— Правда?

Теперь уже он развел руками без улыбки.

— Так пусть они приедут к нам на ферму, соберут доярок. Хорошо?

— Хорошо...

— Вот спасибо вам! До свидания. А бога все-таки нету! — Это уже от двери.

Девушка упорхнула, и неожиданно странно почувствовал себя секретарь: моложе, бодрее. Ему даже стало жаль чего-то. Этот разговор освежил его. Погорячился, а чувства досады не осталось. «Упрямая. Это ж она из Новой Гребли — пешком. Туда сейчас и на тракторе не проедешь. Такая пробьется по любой дороге», — подумал он. Потом взял в руки перо, но почему-то не работалось. Мысли сворачивали на другое. Вот чувствовал же он тогда, что с Кущем поступают несправедливо, но пошел по течению, не убедил других. А потом уже Бобрусь подтолкнул его... Ох, не рановато ли дал он Петру Юхимовичу согласие отпустить его на отдых?! Может, Бобрусь вопреки своему желанию заговорил с ним о пенсии? Просто показалось ему, что не успевает, отстает... Наверное, так. А в действительности энергии у него — не каждый молодой угонится.

Да и не только в этом суть. Секретарь не забывает и другое. Для него Бобрусь не только сотрудник, старший товарищ, советчик, но и совесть. На него он равняется в своих поступках, в своем поведении. «Поспешил, поспешил, — нервно мял он в руках папиросу, шагая из угла в угол. — Нужно сегодня же поговорить с ним. Разубедить, попросить...»

Федор поспевал за Мишком через силу. Не угнаться ему своими больными ногами за его молодыми. Да еще по такой дороге. Через несколько дней — Новый год, а небо все еще плещет дождями, морозы блуждают где-то далеко по дорогам, обходят их долину.

К тому же Федор плохо себя чувствует — Мишко поднял его с постели. Ломит кости, тугой обруч сжимает голову. «Видимо, простудился».

Мишко то забегал вперед, то возвращался, торопил из сумерек взглядом. Совсем как умный пес.

А когда вышли на широкую улицу, освещенную несколькими слабыми электрическими фонарями, он хватил Федора за полу, указал пальцем:

— Я с той стороны смотрел, с забора. Когда она шла сюда, бежал за нею следом. А когда вошла в хату и запели все, я — домой. Батько и мама — на крестинах. Яринка одна. Она мне и говорит: «Беги к дяде Федору, скажи ему...»

«Проглядели... Не то чтобы проглядели... Ведь не верил, что она ходит в церковь. Как можно теперь на нее повлиять, что делать? Да что раздумывать!.. Я зайду туда. У нее к тому же еще и грипп. Может быть и осложнение. Ей бы надо полежать в постели. Грипп сейчас неистовствует в селе. Это, наверное, и меня ломает болезнь. Поп новогребельский — хитрая личина, тонкими сетями опутывает. И как сейчас рвать эти сети? А так!»

Федор толкнул плечом дверь, шагнул в хату. В большом, просторном помещении разобраны внутренние стенки, соединены вместе три комнаты. Сейчас церковь освещается только маленькой лампадкой, висящей в восточном углу. Под нею перед аналоем стайкой настороженного воронья — бабы. Чуть в стороне, на ступеньке, — отец Зиновий в черном подряснике. А где же Оксана? Может, привиделось Мишку? Нет, вон и она в углу.

Все это — взглядом за одно мгновение. А в по следующее мгновение навстречу ему со ступенек сошел отец Зиновий. Глаза его блестели, словно фитильки в лампадках, пронизывали злобно, растопыренные пальцы нервно дрожали.

— Прочь! Здесь нет твоей власти.

Эти глаза, эти слова наполнили сердце Федора гневом. «Ты думаешь, что можно: безнаказанно мутить души, въедаться в них шашелем?» Оксана смотрела испуганно. Гневный дядя, будто из другого мира явился. Из мира реального, настоящего, в котором есть долг, есть стыд. И так не укладывались в ее голове все рассказы дяди — об атоме, о далеких планетах, о звездных ракетах, — так им тесно было в этой церквушке с тошнотворным запахом ладана, что у нее даже на глаза навернулись слезы. И почему-то не было сил опустить глаза.

— Оксана, ты тут?!

За спиной Федора зажужжало потревоженное осиное гнездо. Вот сейчас вопьются, начнут кусать, жалить, не жалея себя...

Поп топает, шепчет что-то ядовитое за их спинами.

— Прочь, дьявол, она разговаривала с Христом!

— Оксана, Оксана, опомнись! — проговорил Федор.

Он стоял большой, искалеченный, но сильный. Он пришел из другого мира. Из мира, к которому хотел приобщить и ее и в котором когда-то ей было так хорошо. Из мира реальной жизни и борьбы за счастье. Через сколько бед он прошел!.. И они не сломили его.

Она не могла смотреть в его печальные, блестящие глаза, в которых горел упорный огонь.

Оксана стояла, закрыв лицо руками и опустив голову. Потом вдруг встрепенулась, выбежала в сени. Бабы застыли, удивленные тем, что произошло перед их глазами.

Туман на дворе стал еще гуще. Облепил фонарь на столбе, тяжелыми свитками протянулся вдоль тынов. Федору показалось, будто эти свитки перекатываются от прикосновения его палок. Его охватила неимоверная усталость. Не та, хорошая, что бывает после работы, а мучительная, болезненная...

Через несколько шагов из свитка-тумана вывернулся, выскочил Мишко.

— Ох, и здорово ж вы их!.. Я с шелковицы видел. А что это они делали?

— Это ты, Мишко, где ты? Туман какой густой...

А усталость все тяжелее налегала на Федора, заползала в каждую клетку тела.

— Нет, туман какой и был. Что они делали?

— Что делали?.. А что, что делали?

«Что же они в самом деле делали?» Федор не мог припомнить и даже испугался. Он попытался отогнать посторонние мысли, отклониться от каких-то людей, от их слов. А вместо этого ощущал, как вокруг теснятся люди, гудят, и этот гул ввинчивается в уши, мозг. Вон что-то говорит Микола... Миколу он будет слушать. Что ж он говорит? Чтобы Федор остановился? Что там, в конце улочки, немцы? А зачем они там? Ведь Федор идет домой...

— Правда, мы домой? И фрицев нет?..

«Что это со мною? Что я такое говорю?»

— Дядя, дядя!.. — испуганно отступил к плетню Мишко. — Это я...

— Вижу. Разве я не вижу?.. Как же тебя?..

Вот вертится в памяти, как звать племянника, поймать имя не может. Он не в силах даже и собственное имя вспомнить. «Не упасть бы, не упасть! — Федор напрягает внимание, напрягает мускулы. — А то святоши скажут: кара господня. Вот калитка. Я не упаду... Я все понимаю...»