Юрий Мушкетик - Сердце и камень

— Что ж, попробуйте. Это хорошо, что комсомол берется. Это, так сказать, по линии самодеятельности. Если и не выгорит, то за самодеятельность стружку снимают потоньше.

Однако дал трактор и несколько подвод.

Сзади послышался стук колес. Олекса оглянулся. Вот, кажется, и председатель — легок на помине!

Крутым откосом Олекса спустился наперерез подводе. Яр до краев наполнен смехом, шумом. Олекса и не ожидал, что столько соберется молодежи. Больше всего визга, конечно, у девчат. И установить порядок у них всего труднее. Они и сейчас останавливают Олексу, засыпают его разными шутливо-озорными вопросами. Он не успевает отвечать.

— Агроном, а райские рыбки в озере будут плавать?

— А как же, тебе поручим их пасти.

— А пляж будет общий или для девчат отдельно, для хлопцев отдельно?

— Тебе как хочется?

— Ей персональный, на двоих с Грицьком.

— А сверху чтобы луна персональная, и дед Гаврило чтоб комаров берданкой отгонял.

Возле кучи земли стоят двое новеньких. Им тоже надо дать работу.

— Девчата...

И захлебнулся словом. Одна девушка — незнакомая, а другая — Оксана. В голове Олексы — вихрем мысли: «Пришла мириться? Как быть? Ведь знают все». Вон кто-то нарочно затянул песню про три криниченьки в поле, но несколько голосов заглушили другой песней — про материнский рушник. В это мгновение, на счастье Олексы, за спиной загремели колеса и с телеги соскочил Турчин.

— Привет энтузиастам! О, Оксана, и ты здесь! А кто коров подоит? Тут и без тебя обойдутся.

— Настя подоит. А на лугу и мои коровы будут пастись и воду из пруда пить станут, — ответила тихо и пошла к девчатам.

— Если будет из чего пить, — видно, в сердцах молвил Павло.

Хоть произнес это тихо, но его услышали.

— Вот так диво, — кинул кто-то из толпы, — еще и голова не сменился, а пруд новый роем. Это что же, авансом?

— Это пруд на головы предыдущим головам, — скаламбурил кто-то.

— Ну и языкастые же вы!.. — сплюнул Павло и привязал к колесу вожжи. — Если б так же лопатами, как языками. Ну, пойдем, показывай свою водную трассу, — обратился он к Олексе.

Они перелезли через бугор и пошли вдоль яра.

Кружились над селом безголосые ветры, проносили над землей тучи, чтоб не проливались дождями, колыхали яблоневый сад, чтоб грезил весной.

И еще колыхалось что-то в груди у Федора, под сердцем. Как зерно, как несозревший плод на ветвях. Его бы сорвать, бросить. Потому что плод тот ядовитый, хоть и сладкий. Но не стряхнуть дереву собственный плод, не отбросить прочь того, что дозревает в сердце.

Федор проснулся от легкого, как дуновение ветерка, прикосновения ко лбу, раскрыл глаза. Он сразу узнал эту небольшую, энергичную руку. Узнал — и закрыл снова глаза. Что-то тяжелое и в то же время хмельное налило тело. Оно напряглось, как канат с грузом над пропастью.

«У тебя был жар, и снова пришел врач».

«Но почему она так долго смотрит в окно? Почему и сейчас не отнимает руку, перебирает пальцами волосы? Просто забыла убрать руку, задумалась о чем-то своем?» «Ты ведь можешь убедиться», — мелькнула дерзкая мысль.

— Марина!

— Федь! — дернулась вся, испуганно посмотрела на него. Это «Федь» подняло его и бросило далеко-далеко, за двадцать пять лет назад. Так звали его Маринины отец и мать. Так звала его когда-то и она... А когда он снова очутился в больнице, на кровати, Марины в комнате не было.

Она стояла в ординаторской, прижав к груди руки, и плакала без слез.

Что творится с нею? Ей просто жаль его...

И тут же с ужасом она признается себе, что не только жаль. Что струна, которая, казалось ей, давно проржавела, зазвенела снова, по-новому, по-настоящему. Она это понимает и просто обманывает себя из последних сил. Но больше уже не может обманывать, так дальше нельзя. Она и на работе сама не своя.

«У тебя есть муж, дочка, есть дом, есть долг».

И вместе с тем дома у нее нет. Это знают оба: и она и Павло. Нарушился ритм давно заведенных часов, они останавливаются самовольно и бьют, когда им заблагорассудится. Механизм вышел из строя, сердце вышло из покорности. Павло упрекает, хотя еще упрекать не в чем, напивается каждый вечер.

А что она может сделать? Павло понял. И это лучше!

Теперь дни Федора и Марины полны страха и ожидания. Они то залиты до краев сладостной надеждой, то идут порожние, словно вымерзшие озерца. Федор догадывается, что у нее на сердце. Он уверен, что еще тогда, когда она сидела над ним, она не вырвала бы руки, если бы он взял ее за руку. Он боялся этой руки и жаждал ее. Боялся, что не выдержит и возьмет когда-нибудь. Помимо своей воли, в мечтах, он уже давно взял ее. И в тот миг, когда ощутил Маринину ладонь на своей, особенно испугался. Тяжелый камень упал на грудь, стиснул, сдавил.

«Ну, какое ты имеешь право? Ты поучал других. Ты всегда твердил: человек должен поступаться личным счастьем. Да. Но поступаться во имя чего-то великого, нужного. Ведь это не жертвенность. Что из того, что ты поступишься им сейчас? Кому радость? А что ты можешь дать Марине, когда у тебя у самого веют в сердце холодные ветры?»

Только ведь оно не спрашивает, проклятое!

А потом еще одна мысль: Павло! Если он возьмет Маринину руку, то уже никогда не сможет взглянуть ему в глаза.

«Ты разбиваешь Павлу сердце. Ты разрушаешь семью...» «А разве твое не разбито? И разве у них семья? И все же... Тебе будет тяжело. Ты понесешь с собой еще одну муку».

Он знает это и не может ничего поделать с собой. Марина стоит перед глазами, как неотвратимые чары. И Павло воображением относится прочь.

Но настоящий, живой, мокрый от дождя Павло нежданно-негаданно явился к нему. Поссорился с санитаркой, что та не хотела впускать, накричал на старшую сестру. Он был в зеленом дождевике, заболоченных сапогах и зеленой, пошитой на военный манер, забрызганной грязью фуражке. Развозил по полу грязь, размазал по лицу дождевые капли. А потом заплакал. И было это так неожиданно, что Федор растерялся. У Федора в душе натянулась струна, натянулась тихо, без звона, и все же Федор чувствовал: она вот-вот может лопнуть.

Но Павло вдруг сам ослабил ее. Все еще размазывая слезы, уже не ладонями, а кулаками, заговорил угрожающе и в то же время жалостливо:

— И ты меня с кручи. Я знаю... Все знаю... Ты снова прав.

— Ты пришел меня упрекать? И в чем же я прав?

— Во всем. Ты знаешь... Да я... — Он поднялся, ударил кулаком по тумбочке. И то извечное, прикрытое опрятной одеждой, образованием, проснулось в нем. Ревность разжигала гнев, утопила слова, с которыми шел сюда. Ведь на его совести был выговор Федору. Да и не только выговор...

Знал и то, что неправда больше всего оскорбила и оттолкнула от него Марину. Но ничего не мог с собой поделать, только свирепел все больше и больше. Куда-то отлетели, затерялись прежнее спокойствие, былая уравновешенность.