Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Я не отличаюсь сентиментальностью и склонностью к дешевой патетике, иначе сравнил бы себя с этой барахтающейся на песке тварью. Аллегория мелькнула, не утвердилась, я перевернул скотину в костяной рубахе — пусть ползет, пусть живет! — улегся и принялся думать о собственной персоне.

Жизнь моя до прошлой зимы шла, в общем, обыкновенно.

«Его биография — это биография миллионов советских людей, это биография нашего молодого поколения», — так написал бы газетчик, приди кому-то блажь заняться моим жизнеописанием. Любят еще у нас — порой без всякого повода — погромыхивать трескучими фразочками, особенно журналисты, умиляются черт знает чем. А биография действительно самая обыкновенная: 1940 года рождения, русский, из крестьян Владимирской области, член ВЛКСМ, закончил после семилетки Саратовский геологоразведочный техникум, служил срочную топографом в ТуркВО, после демобилизации остался в Средней Азии, техник экспедиции «Мушук», заочник третьего курса университета. Вот и вся анкета.

Когда-нибудь анкеты усовершенствуют. Не то чтоб люди станут подозрительнее — времена всеобщей подозрительности миновали. Пусть бы после всяких там «ф. и. о.», «пол — муж., жен. — ненужное зачеркнуть», «место рожд. по существующ. адм. делению» — где-то на второй странице было бы напечатано так:

— К чему ты стремишься в жизни?

— О чем ты мечтаешь?

— Твое представление о счастье?

— Что думаешь ты о сущности любви?

— Много ли у тебя друзей? Кто твои враги? Если их нет — почему?

— Часто ли ты обманывал себя и других? В чем?

— Какие добрые дела ты успел совершить?

На такую анкету не ответишь, сидя в отделе кадров среди шума и суеты. Пришлось бы не поспать ночку, а то и две, поставить себя на ладошку, разглядеть со всех боков... Кто-то бы, наверное, врал. Большинство сказали бы правду — самим себе прежде всего, и в этом главное. Именно такие параграфы и составили бы рациональное зерно анкеты, — право же, они посущественней, чем ответ на бессмысленный вопрос: «муж.» ты или «жен.»...

В сае парно и томко, словно в деревенской бане. Вот вылез желтый хамелеон, коснулся жухлой былки, сразу по шкуре прошла грязновато-зеленая полоса. Хамелеон побежал, высоко и широко расставляя перепончатые лапки, приподнимаясь и опять опускаясь. Тишина и вязкая жара. Еще несколько минут можно поваляться, а потом пикетажку в зубы и айда по Кара-саю дальше — пробы и отметки, отметки, пробы...

Фая дремлет, кажется, всерьез. Стараюсь не глядеть в ее сторону и все равно поглядываю. Она лежит спиной ко мне, туго обтянутая. синим сатином и цветастым ситчиком кофты, мне хочется окликнуть ее и велеть одеться — и не хочется так делать.

Недавно прочитал в журнале: ученые, кажется, разгадали причину этого странного явления — человек ощущает взгляд, устремленный в затылок. Дело в том, что эпофиз — шишковидная железа — очевидно, является рудиментарным остатком третьего глаза. Вспоминаю это и отворачиваюсь от Файки, но, должно быть, с опозданием: Файка очнулась. Подходит, глядит сверху. Сейчас она кажется выше, чем есть, и ноги у нее длинные, слегка тронутые загаром. Она садится рядом, приподнимает мою голову и кладет себе на колени.

Следовало воспротивиться. Надо было встать и сказать: пошли работать. Полагалось... Мало ли что следовало и полагалось... Я ощутил гладкость прогретой солнцем кожи Фаиных ног, мягкость ее живота, почувствовал прикосновение пальцев к своим волосам, закрыл глаза и вытянулся поудобнее.

Стало печально и хорошо. Но думаю я не о Фае.

...С Верой познакомились, когда служил в армии, добивал последние месяцы. Командир взвода был славный парень, душу солдатскую понимал, отпускал каждое воскресенье в кишлак, выделял машину, предупреждал только: к двадцати четырем ноль-ноль собраться у грузовика, опоздаешь — пеняй на себя, дуй пешедралом восемнадцать километров. Такое не светило никому, приходили вовремя, а вот в один из вечеров младший сержант Грибанов Лев чуть не опоздал.

...Известно, какие танцы в сельском клубе, всюду одинаково: большинство притулились к стенкам, кто на скамейках, кто на корточках. Парни дымят папиросками, — танцевать одни не умеют, а другие стесняются, — обсуждают вслух девчат, а те кружатся шерочка с машерочкой. Но так развлекаться не всякой охота, и Вера подпирала стенку, пока я не пригласил — с шиком, с поклоном, с протянутой ладошкой, с пилоткой, джентльменски засунутой в карман, с ослепительным подворотничком расстегнутой для лихости гимнастерки.

Вера танцевала скованно, стеснительно — в общем, неважно танцевала, но я приглашал ее весь вечер, было в ней что-то непохожее на остальных девчат. По углам про нас шептались довольно внятно, Вера не обращала внимания, а я — тем более. Вера старалась помалкивать, но я сумел расспросить. Оказалось — годки, а работает она в отделении связи, живет на почте одна, папа и мама умерли. Она сказала не умерли, а — ушли, почему-то мне слово это раскрыло многое в самой Вере. «Давай провожу», — сказал я тогда, исподтишка глянув на-часы, ради форсу повернутые циферблатом на лицевую сторону кисти, Вера согласилась, хотя еще не окончились танцы.

Навсегда запомнил тот плоскокрыший, бормочущий сонными арыками, дремотный кишлак. Через дорогу — белую и голубую под луной — похрюкивая, топал по своим делам дикобраз, черный, с зачесом назад, самоуверенный и неосторожный. Я обрадовался поводу к разговору и, себя не жалея, рассказал, как первое время в пустыне парни-старослужащие убедили меня, будто в опасности дикобраз стреляет своими перьями, способен проткнуть человека насквозь, я поверил, обходил дикобразов стороной, честное слово. Чудак, верно?

Я нес чепуху, только бы не молчать, а Вера с готовностью смеялась, доверчиво прижималась локтем, вокруг почты мы топтались почти целый час, и сонно бормотали арыки, пахло жимолостью и остывающим камнем, ветер доносил терпкий аромат полыни, трепетало белое белье, вывешенное для просушки, легкая тишина колыхалась над нами, я сознавал себя иным, не таким, каким привык сознавать всегда, и не очень понимал — почему так.

Я спохватился наконец: «Слушай, опаздываю, не обижайся, придется бегом, а то машина уйдет, ну, пока, до следующего воскресенья». — «Я тебя провожу», — сказала Вера. И бежала рядом, как спринтер, — ну, скажи, что за девчонка! Так, рядышком, финишировали у грузовика, и удивительная вещь, никто не смеялся, только старший по машине сказал: «Давай, Грибанов, опаздываем». Я ответил: «Сейчас», — и поцеловал Веру, поцеловал под всеобщим обозрением, и Вера не противилась...

Вера удалялась, растворялась в лунном свете, и я попросил ее — не словами, не мыслями даже, всем существом попросил: «Постой, не уходи, пока не свернем за поворот», — и Вера стояла, смотрела вслед, пока не свернули.